Восьмого апреля 1917 г. Ленин покидал Цюрих, чтобы вернуться в Россию. Несколько его товарищей по изгнанию провожали его до вокзала, ведя по дороге оживленный спор. Он должен был ехать через Германию по приглашению генерала Людендорфа, который гарантировал ему безопасный проезд при условии, что Ленин не будет вести по дороге никаких бесед с германскими профсоюзными деятелями. Война порождает революцию. А разжигание революции - это очень старый метод ведения войны. Германцы называли его Revolutionierungspolitik[1]. Раз Союзники были в состоянии побудить поляков, чехов, хорватов, арабов и евреев подняться против Центральных сил и их партнеров, то германцы, в свою очередь, могли и действительно побуждали к этому ирландцев и русских. Если немцы и использовали Ленина в качестве, как позднее выразился Черчилль, “тифозной бациллы”, тo они не придавали этому какого-либо специального значения, не выделяя его из числа других тридцати изгнанников и бунтарей.

В Стокгольме товарищ Радек купил ему пару обуви, но он отказался от другой одежды, сердито пробурчав, что “не едет в Россию, чтобы открыть там портную мастерскую”. По прибытии на русскую землю, в Белоостров, он был встречен своей сестрой Марией, Каменевым и Сталиным, который отвечал за большевистскую газету “Правда”. Он не обратил никакого внимания на свою сестру и Сталина, с которым не был знаком, и даже не поздоровался со своим старым товарищем Каменевым, которого не видел пять лет. Вместо этого он закричал на него: “Что ты там написал в “Правде”? Мы читали некоторые из твоих статей и ругали тебя на чем свет стоит!”. Поздно вечером он прибыл в Петроград, на Финляндский вокзал. Ему поднесли букет роз и провели в царский зал ожидания. Там он начал свою первую серию речей; одну из них он произнес, еще держа розы, с крыши броневика. Она продолжалась два часа и “навела на его слушателей смятение и страх”. Когда он окончил, уже светало. Он лег в постель,- как сказала его жена Крупская, - будучи не в состоянии промолвить ни слова [3].

Мрачное отсутствие человечности, с которым Ленин возвратился в Россию, чтоб выполнять свою революционную работу, было типичным для этого целеустремленного человека. Владимир Ильич Ульянов родился в 1870 г. в Симбирске на Волге, в семье инспектора начальных школ. Когда ему было шестнадцать лет, его старший брат Александр был повешен за заговор с целью покушения на царя при помощи самодельной бомбы. Общеизвестная реакция на смерть его брата: “Нет, мы пойдем другим путем” (что означало бы отречение от терроризма) - вероятно, была выдумана, так как Ленин, в сущности, стал марксистом не раньше того времени, когда его выгнали из Казанского университета “за “революционную деятельность”. Его сестра Анна говорила, что он “зачерствел” из-за казни своего брата [4]. Но можно с уверенностью сказать, что политика уже захватила его с тех пор всецело и навсегда, и что его подход всегда был рассудочным, а не эмоциональным. Его современники вспоминали его “необщительность”, его “чрезвычайную сдержанность” и “холод”. В двадцать два года он убедил своих приятелей не собирать денег для жертв голода на том основании, что голод “исполняет прогрессивную функцию” и “заставит крестьян задуматься над основными чертами капиталистического общества” [5]. Год-два спустя он раздобыл себе чемодан с двойным дном для переправки антигосударственной литературы, и когда его поймали, получил за это три года ссылки в Сибирь. Несколько дней перед отъездом в ссылку он провел в Московской библиотеке, собирая факты и статистические данные, которые подтверждали его теории. В Сибири он женился на Крупской, тоже революционерке.

Люди, совершающие политические революции, вероятно, бывают двух типов: организаторы и романтики. Ленин (он взял этот псевдоним в 1901 году) принадлежал к первой категории. Его родители были христианами. Религия была для него важной с точкн зрения его ненависти к ней. В отличие от Маркса, который ее презирал и считал за нечто периферийное, Ленин видел в ней могучего и вездесущего врага. Во многих текстах (поразительным примером в этом отношении было его письмо Горькому от 13 января 1913 года) он демонстрировал, что испытывает сильную личную ненависть ко всему религиозному. “Нет ничего отвратительней религии”, - писал он. C самого своего начала государство, которое он построил, создало (и до сегодняшнего дня поддерживает) огромную академическую пропагандистскую машину, направленную против религии [б]. Он не был только антиклерикалом, как Сталин, который ненавидел попов за их продажность. Совсем наоборот. Ленин не испытывал никаких реальных чувств к продажным попам, так как с ними было легко справиться. Люди, которых он действительно боялся и ненавидел, были святые. Чем чище была религия, тем опасней. Преданный священник, утверждал он, гораздо более влиятелен, чем эгоистический и аморальный. Более всего надо было ущемлять не то духовенство, которое занималось защитой эксплуатации, а то, которое выражало свою солидарность с пролетариатом и крестьянством. Вероятно, он смог разглядеть в истинно божьем человеке те же страсть и дух, которые двигали им самим, и хотел экспроприировать их, перетянуть на сторону своей идеи [7].

Никто другой лучше не олицетворял подмену стремления к власти революционнным импульсом. В более древние времена он, вероятно, стал бы религиозным лидером. Со своей исключительной страстью к силе он мог бы вступить в легионы Мухаммеда. Он, может быть, был близок к Жану Кальвину своей верой в организацию, своей способностью создать ее и потом полностью ею овладеть, своим пуританством, страстной уверенностью в своей правоте и, прежде всего, своей нетерпимостью. Крупская свидетельствовала об его аскетизме и рассказывала, как он оставил все то, что любил - катание на коньках, чтение латинских книг, шахматы и, даже, музыку - чтобы сосредоточиться только на своей политической работе [8]. Один его товарищ отмечал: “Он - единственный из нас, который живет революцией двадцать четыре часа в сутки”. Он сказал Горькому, что отказался часто слушать музыку, так как от нее “хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя - руку откусят”. [9]

Ленин был первым представителем нового вида профессиональных организаторов тоталитарной политики. Вероятно, ни в ранней молодости, ни позже ему не приходило в голову, что существовали и другие виды человеческой деятельности, которыми стоило бы заниматься. Как анахорет, он повернулся спиной к обыкновенному миру. Ленин с презрением отверг предложение своей матери заняться земледелием. Несколько недель он работал адвокатом и возненавидел эту работу. После этого он никогда не имел другого вида работы или занятия, так как его журналистика была просто функцией его политической жизни. Но его политика была политикой жреческой, а не народной. Ленин окружил себя официальными публикациями, историческими и экономическими трудами. Он не сделал никакой попытки непосредственно поинтересоваться взглядами и условиями жизни масс. Идея об изучении мнения избирателей была для него анафемой - “ненаучной”. Он никогда не посещал фабрик и не приближался к сельскому хозяйству. У него не было никакого интереса к тому, какими путями создается богатство. Его никогда не видели в рабочих кварталах городов, в которых он жил. Вся его жизнь протекла среди членов его собственного подкласса - буржуазной интеллигенции, в которой он видел уникальное привилегированное духовенство, одаренное особыми знаниями и избранное самой историей для решающей роли. Социализм, писал он, цитируя Карла Каутского, - продукт “глубокого научного познания.... Носителем [этой] науки является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция: современный социализм рождается в умах отдельных членов этого класса” [10]

Отдельных членов - или одного отдельного члена? На практике оказалось последнее. За двадцать лет до своей революции Ленин создал собственную фракцию среди социал-демократов - фракцию большевиков, отделил ее от меньшевиков (или меньшинства?) и стал после этого ее абсолютным господином. Этот процесс, воля к власти в действии, был хорошо документирован его критически настроенными товарищами. Плеханов, действительный создатель русского марксизма, через чью организацию “Искра” Ленин впервые стал известным, обвинял его в “поддержке сектантского духа исключительности”. Он “смешивал диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом” и пытался создать “бонапартизм, если не абсолютную монархию, в старом дореволюционном стиле” [11]. Вера Засулич говорила, что вскоре после того, как Ленин пришел в “Искру”, газета превратилась из дружного семейства в личную диктатуру. Ленинское представление о партии, - писала она, - это представление Луи XIV о государстве – “Государство – это я!” [12] В том же 1904 году Троцкий назвал Ленина Робеспьером и террористическим диктатором, который пытается превратить партийное руководство в комитет общественной безопасности. Методы Ленина, - писал он в своей статье “Наши политические задачи”, - являются “мрачной картиной трагической непримиримости якобинцев... партия подменяется партийной организацией, организация - Центральным комитетом и, наконец, Центральный комитет - диктатором” [13]. Шесть лет спустя, в 1910 г., мадам Кржижановская писала: “Это человек, вставший против всей партии. Он разрушает партию”[14]. В 1914 г. Чарльз Раппапорт, восхваляя Ленина как “несравненного организатора”, добавлял: “Но он считает социалистом только себя... Война объявляется каждому, кто отличается от него. Вместо того, чтобы бороться со своими оппонентами в социал-демократической партии социалистическими методами, т.е. аргументами, Ленин использует только хирургические методы такие, как “пускание крови”. Никакая партия не может существовать при режиме этого социал-демократического царя, который считает себя сверхмарксистом, но в действительности является только авантюристом высокого ранга”. Приговор был следующим: “Победа Ленина была бы самой большой опасностью для русской революции... Он удушит ее”[15]. Два года спустя, накануне революции, Вячеслав Менжинский, описывал его как “политического иезуита, ... незаконнорожденного дитя русского а6солютизма ... естественного наследника русского трона” [16].

Внушительное единодушие этого критического анализа Ленина за двадцатилетний период, данного людьми, близко разделявшими его цели, свидетельствует об одной устрашающей последовательности характера Ленина. Он отметал в сторону атаки, которые, как видно, никогда не заставляли его остановиться или задуматься хотя бы на секунду. В его броне не было ни одной трещины. Авторитарный? Разумеется: “Классами руководит партия, а партией руководит личности, которые называются лидерами... Это - азбучная истина. Воля класса иногда исполняется диктатором”[17]. Значение имело только то, чтобы миропомазанный индивид, человек, избранный историей обладать необходимыми познаниями, в назначенное время смог понять и, таким образом, быть в состоянии растолковать священные тексты. Ленин всегда настаивал, что марксизм идентичен обьективной истине. “В философии марксизма, - писал он, - вылитой из одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины”[18]. Он сказал Валентинову: “Ортодоксальный марксизм не нуждается ни в какой ревизии ни в области философии, ни в теории политэкономии, ни в теории исторического развития.”[19] Уверовав в это, а также в то, что сам он был назначенным свыше толкователем, он так же, как Кальвин толковал Святое писание в своих “Институтах”*, Ленин обязан был смотреть на ересь даже с большим ожесточением, чем на неверных.

И все же любопытно, что при всей своей видимой ортодоксальности Ленин был очень далек от ортодоксального марксиста. В существенных элементах он даже вообще не был марксистом. Он часто использовал методологию Маркса и применял диалектику, чтобы оправдать свои выводы, к которым приходил интуитивно. Но он полностью пренебрегал самим ядром марксистской идеологии - исторической детерминированностью революции. В глубине своей души Ленин был не детерминистом, а волюнтаристом: решающую роль играет человеческая воля, а, конкретно, - его. Действительно, для человека, который претендовал на обладание особенными “научными” знаниями о действии исторических законов, он выглядел неизменно застигнутым врасплох фактическим развитием событий. Вспышка неуспешной революции в 1905 г. в России его ошеломила. Начало войны в 1914 г. поразило его, словно гром средь ясного дня, так же как и других, но те, по крайней мере, не претендовали на личное отношение к истории. Еще более его потряс полный провал объединения международного социалистического антивоенного движения. Свержение царя изумило его. Он был поражен, когда немцы предложили вернуть его в Россию. Когда он ехал туда, предсказывал, что его сразу же арестуют, но вместо того он оказался с пресловутыми розами в руках. Он был вновь изумлен, и не менее приятно, успехом собственной революции. Но международное восстание, которое он убежденно предсказывал, не осуществилось. До конца своих дней, как ранние христиане, ожидавшие второго пришествия, он в любой момент ожидал апокалипсиса. То, что сделало Ленина великим актером на сцене истории, было не его понимание ее процессов, а скорость и энергия, с которыми он использовал предоставленные ею неожиданные шансы. Короче говоря, он был тем, в чем он обвинял всех своих оппонентов - оппортунистом*.

Кроме того, он был также с головы до ног и революционером, но очень старомодным. Он верил, что революции осуществляются не неумолимыми историческими силами (они, разумеется, тоже должны быть налицо), а небольшими группами высокодисциплинированных людей, следующих воле решительного лидера. В этом отношении он имел гораздо больше общего с французской якобинской революционной традицией 1789-1795 г.г. и даже с более современными ее выразителями, как Жорж Сорель, чем с инстинктивными марксистами, большинство из которых были немцами и воспринимали триумф пролетариата почти как дарвиновский эволюционный процесс. Ленин врезался в эту скуку, как нож: “Теория, мой друг, сера, но зелено вечное дерево жизни”(Фауст). И еще: “Практика во сто раз важнее теории”[20]. Если весь Маркс раскрывался в своих книгах, писал Троцкий, то “весь Ленин, с другой стороны, раскрывается в революционном действии. Его научные труды - это только подготовка к революционной деятельности” [21].

Ленин был человеком действия, даже сверхдействия, и именно это делало его такой сильной фигурой. Он не был синдикалистом, как Сорель. Но оба имели одинаковый аппетит к силовым решениям, как это позднее признавал Сорель, определяя революционное насилие как “интеллектуальную доктрину, волю могучих умов, знающих, куда они идут, непреклонную решимость в достижении крайних целей марксизма средствами синдикализма. Ленин дал нам поразительный пример такого психологического насилия” [22].

Россия была полуиндустриальиой страной, в которой буржуазия была слаба, пролетариат - малочислен, а объективные условия для революции - далеко были не созревшими. Именно эта дилемма привела Ленина к ереси. Если “пролетарская сознательность” еще не была создана, то тогда не являлось ли задачей марксистских интеллектуалов, таких как он, ускорить этот процесс? В 1902 г. в книге “Что делать?” он впервые использовал термин “передовые борцы”, чтобы описать роль малочисленной революционной элиты[24]. Он провел совершенно новое различие между революцией, созданной зрелой “рабочей организацией” в ведущих капиталистических странах, как Германия и Британия, и “организацией революционеров”, подходящей для русских условий. Первая была трудовой, широко-охватывающей, публичной, короче - массовой пролетарской партией. Вторая была совершенно другой: “Организация революционеров должна состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью... Эта организация по необходимости должна быть не очень широкой и насколько это возможно - тайной”. В качестве таковой она должна отказаться от “демократического принципа”, требующего “полной гласности” и “выборности на все посты”. При работе в условиях русского самодержавия это было невозможно: “Единственно серьезным организационным принципом для деятелей нашего движения должна быть: строжайшая конспирация, строжайший выбор членов, подготовка профессиональных революционеров. Раз есть налицо эти качества, - обеспечено и нечто большее, чем “демократизм”, а именно: полное товарищеское доверие между революционерами”. Но в том же пассаже он сурово подчеркивал, что революционеры знают “по опыту, что для избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни перед какими средствами” [25]. Если при необходимости товарищи будут вынуждены убивать друг друга, - заметил еще Достоевский в “Бесах”, - то не будет ли тогда это “товарищеское доверие” фантазией? Не опровергнуто ли оно, в сущности, случившимся в организации в тот момент, когда в нее вошел Ленин, а тем более, когда он ее возглавил? [26]

Роза Люксембург - самый одаренный и один из самых ортодоксальных немецких марксистов, распознала сущность ленинской ереси - настолько серьезной, что она была способна уничтожить все предназначение и весь идеализм марксизма. Она приписывала это недостаткам характера Ленина - как личным, так и национальным: “Я”, сокрушенное и раздавленное русским абсолютизмом, - писала она, - появляется снова под формой “я” русского революционера”, которое “встает на голову и объявляет себя могучим творцом истории”. Ленин, утверждала она, в сущности, стремился к абсолютной власти партийного руководства, и это “опасно усилило бы консерватизм, присущий каждому такому органу”. Однажды данная, эта власть никогда не будет возвращена [27]. Когда Ленин настаивал, что “сознательность” должна быть внесена в пролетариат извне, “передовыми элементами”, а революция, пока она не созрела, должна продвигаться вперед “передовыми борцами”, он противоречил всей “научной” основе марксистской теории. Люксембург отбросила эту идею как элитарную и немарксистскую и сказала, что она неминуемо приведет к “военному ультрацентрализму” [28].

Ленинизм был не просто ересью; именно такая ересь создала фашизм. Италия также была полуиндустриальной страной, в которой марксисты искали способы ускорения прихода революции. Итальянские марксисты тоже были привлечены идеями Сореля о революционном насилии. В 1903-ем (год спустя после того, как Ленин впервые использовал термин “передовые борцы”) Роберт Михельс в своем вступлении к итальянскому переводу “Очерков по критике марксизма” Сореля настаивал на создании “революционной элиты”, которая приблизит приход пролетарского социалистического золотого века. Такая элита, вторил ему его коллега Анджело Оливетти, необходима для недостаточно промышленно развитой страны [29]. Эти идеи были подхвачены третьим итальянским марксистом Бенито Муссолини, который был на тринадцать лет моложе Ленина и только начал заниматься подитикой. Его отец, кузнец и мелкий собственник, был социалистом-анархистом; его мать - учительницей. Они ознакомили его с широким кругом политических, философов, в который входил и Ницше. Муссолини знал все о “воле к власти” и был гораздо начитаннее Ленина. Однако, политически он формировался на марксистской основе. Маркс, писал он, “отец и учитель”, он - “великолепный философ рабочего насилия” [30]. Но, как и Ленин, Муссолини поддерживал образование “передовых меньшинств”, которые могут “завоевать чувства, веру и волю нерешительных масс”. Этот авангард должен был быть образован из специально обученных, посвященных людей, элиты. Это революционное руководство должно было позаботиться о психологии классов и методах мобилизации масс, и путем использования мифов и символических призывов повысить сознание пролетариата [31]. И так же, как Ленин, он считал, что насилие будет необходимо: “Вместо того, чтобы заблуждать пролетариат относительно возможности устранения всех причин для кровопролития, мы хотим его подготовить и приобщить к войне ко дню “самого большого из всех кровопролитий”, когда два враждебных класса столкнутся в наивысшем испытании” [32]. И снова - бесконечное повторение глаголов действия и милитаристской образности.

В годы перед 1914-ым, бессильный в своем швейцарском изгнании, Ленин наблюдал продвижение Муссолини с одобрением и известной завистью. Муссолини превратил провинцию Форли в остров социализма - первый из многих в Италии, настроив поденщиков braccianti против землевладельцев” [33]. Он стал одним из наиболее действенных и широко читаемых социалистических журналистов Европы. В 1912 г., в двадцать девять лет, с еще юным видом, худой, суровый, с большими темными горящими глазами, на конгрессе в Реджо Эмилия он возглавил Итальянскую социалистическую партию, настаивая при этом, что социализм должен быть марксистским, решительным, интернациональным, бескомпромиссным. Ленин радовался, когда писал с конгресса для “Правды” (15 июля 1912 года): “Партия итальянского социалистического пролетариата пошла по правильному пути”. Он согласился с тем, что Муссолини не дал социалистам участвовать в “буржуазном реформистском” правительстве Джолитти, и таким образом предсказал появление Итальянской коммунистической партии [34]. Ленин поддерживал пророчество Муссолини накануне войны: “С разжиганием мощного столкновения между народами буржуазия разыграла свою последнюю карту и вызвала на мировую сцену то, что Карл Маркс назвал шестой великой силой - социалистическую революцию” [35] .

Во время Большой войны ленинизм и протофашизм Муссолини отдалились друг от друга. Это было вопросом не только интеллекта и ситуации, но и характера. Муссолини обладал человеческими слабостями, в том числе тщеславием и желанием быть любимым, которые, очевидно, отсутствовали у Ленина. Муссолини был исключительно чувствительным и отзывчивым к мнению масс. Когда развязалась война, и армии начали свое движение, он почуял в воздухе национализм и задышал им полной грудью. Этот воздух пьянил, и Муссолини сделал резкий поворот в новом направлении. Ленин, однако, не воспринимал подобных ароматов. Его изоляция от людей, его равнодушие к ним придавали ему солидную целостность и последовательность. С одной стороны это было слабостью: он никогда не знал, о чем, в сущности, думают люди, и поэтому события постоянно застигали его врасплох - и до и после его прихода к власти. Но в этом была и его сила. Его абсолютная самоуверенность и деспотическая воля никогда, даже на секунду, не были расшатаны тактическими расчетами того, как будут реагировать люди. Более того, он стремился к власти в стране, где традиционно с людьми не считались: они были просто грязью в ногах властелина.

Поэтому, когда Ленин вернулся в Петроград, он совершенно не был затронут какими-либо чувствами военного времени. В течение всего периода он говорил, что война - это буржуазная авантюра. Поражение царя было “последним злом”. Армию необходимо разложить пропагандой, солдат надо настроить “повернуть ружья против своих офицеров”, а любое бедствие надо использовать для “ускорения уничтожения... капиталистического класса”. Необходимо вести “беспощадную борьбу против шовинизма и патриотизма буржуазии всех стран без исключения” [37]. Ленин был обескуражен неспособностью социалистов победить войну, и с ее продолжением он потерял надежду на скорый приход золотого века. В январе 1917 г. он сомневался “доживет ли он увидеть решительные битвы грядущей революции” [38]. Поэтому, когда шесть недель спустя свергли царя, он, как обычно, был поражен. К его удовольствию новый парламентарный режим решил продолжить войну, но освободил политических заключенных, и таким образом, дал возможность приверженцам Ленина расшатать его. Большевики свергнут новое правительство и захватят власть, противопоставляясь войне. Газета “Правда” снова начала выходить с 5 марта. Каменев и Сталин поспешили вернуться из Сибири и спустя восемь дней возглавили ее.

Делая наброски этой континентальной фантазии, Ленин почти случайно нащупал единственную политическую линию, которая могла бы привести его к власти. У него не было реальной базы для власти в России. Он никогда и не пытался ее создать. Он был сосредоточен исключительно на создании небольшой организации интеллектуалов и субинтеллектуальных смельчаков, в которой он мог бы господствовать целиком. У нее не было никаких последователей в крестьянской среде. Только один из большевистской элиты был по происхождению крестьянином. Организация имела мало приверженцев и среди неквалифицированных рабочих. А. квалифицированные рабочие и практически все, кто были организованными в той степени, в которой они имели политическую ориентацию, были связаны с меньшевиками [41]. В этом нет ничего удивительного. Непримиримость Ленина прогнала всех способных социалистов в лагерь меньшевиков. Так ему было удобнее: легче было заставить остальных следовать за ним без возражений, когда придет момент для удара. Как выразился один из них: “До приезда Ленина все товарищи блуждали в потемках” [42]. Другим большевиком с ясными собственными идеями был Троцкий. В мае он прибыл из Америки в Петроград. Он быстро понял, что Ленин был среди них единственным решительным человеком дела, и стал его главным помощником.. С этого момента эти двое мужчин могли командовать около 20 тысячами последователей в стране со 160 миллионами жителей.

Русская, революция 1917 г. как в своей “февральской”, так и в “октябрьской” фазах, была осуществлена крестьянами, численность которых возросла с 56 миллионов в 18б7 г. до 103,2 миллионов в 1913 г [43]. В довоенной России имелось менее 3,5 миллионов фабричных рабочих и шахтеров, и даже согласно самому широкому определению “пролетариат” насчитывал только 15 миллионов человек. Большая часть из 25 миллионов жителей крупных городов были членами многочисленных крестьянских семей, работавших в городе, но живших в деревне. Эта связь помогла радикальным идеям проникнуть в среду крестьянства.

В ходе войны усилия правительства выжать из деревни продовольствие стали еще жестче. Это стало причиной увеличения числа сельских бунтов, отмеченных до декабря 1916 г. 557 раз. Но в то же время нарастала и нехватка продуктов питания, и цены на них быстро росли. В результате в 1916 г. наблюдался беспрецедентный рост числа фабричных забастовок, независимо от того, что многие промышленные области были на военном положении или в режиме “усиленной безопасности”. Забастовки достигли критической точки в конце февраля 1917 г. и были бы подавлены, если бы не то обстоятельство, что крестьяне тоже были недовольны и отчаянны. Почти все солдаты были крестьянами, и поэтому, когда Петроградский гарнизон получил приказ усмирить фабричных рабочих, он взбунтовался. Треть его, около 66 000 человек, восстали против своих офицеров. И, так как они были вооружены, режим пал. Таким образом, первый этап революции был делом крестьян.

В то же время попытки проводить политику войны обрекли Временное правительство на провал. Декрет, принятый им 25 марта, обязывал крестьян сдать весь свой урожай, кроме того, что шло на семена, фураж и пропитание. Перед войной 75 процентов зерна шло на рынок, а 40 процентов из них - на экспорт. Теперь, когда деревня восстала, у Керенского не было шанса собрать то, что ему было нужно для продолжения войны. В первый раз в современной русской истории большая часть урожая осталась в хозяйствах, Керенский получил менее шестой его части [45]. Попытки изъятия просто вынудили крестьян к открытому восстанию, и авторитет Временного правительства в деревне начал падать. В то же время неуспех поставки зерна в города вызвал быстрый рост цен на продукты питания в сентябре, полное отсутствие хлеба во многих местах, мятежи в армии и на флоте, забастовки на фабриках. К началу октября крестьянские бунты уже достаточно измотали правительство Керенского [46].

Наступил момент взятия власти Лениным с помощью “передовой элиты”, подготовленной им именно для этой цели. У него, разумеется, не было никакого мандата на уничтожение парламентарной системы. У него вообще не было никакого мандата, даже идейного марксистского мандата. Он не был и крестьянским лидером. Он также не был и каким-то особенным рабочим лидером. Во всяком случае, русский пролетариат был малочисленным, и он не хотел ленинизма. В более чем ста петициях поданных индустриальными рабочими центральным властям в марте 1917 г., едва ли кто-нибудь упоминал о социализме. Около 51 процента требовало сокращения рабочего времени, 18 процентов - увеличения заработной платы, 15 процентов - улучшения условий труда и 12 процентов - прав для рабочих комитетов. Никакой массовой поддержки “революции пролетариата” не существовало; не было практически никакой поддержки чего-нибудь похожего на то, что предлагал Ленин [47].

С того момента и до сего дня это было единственной возможностью для русских фабричных рабочих сказать то, чего они действительно хотят, но они хотели только улучшить свое положение, а не перевернуть весь мир вверх дном. Под “рабочими комитетами” они понимали Советы. Последние возникли сначала совсем спонтанно в 1905 г. При их появлении Ленин растерялся, так как согласно марксистским книгам их не должно было быть. Они, однако, снова появились во время Февральской революции, и когда Ленин возвратился в Россию в апреле 1917 г., он решил, что они могут послужить альтернативой ненавистной ему парламентарной системе. Он оценил возможность и оказался прав в отношении того, что в некоторые из фабричных советов могли бы внедриться его люди, чтобы потом ими манипулировать. Поэтому его “Апрельские тезисы” призывали: “Не парламентарная республика..., а республика Советов рабочих и крестьянских депутатов по всей стране, создаваемых снизу вверх” [48]. Как умелый оппортунист, Ленин начал рассматривать Советы в качестве современного варианта Парижской коммуны 1870 г.: Они могли управляться именно такой решительной группой, как его, и таким образом стать орудием “диктатуры пролетариата”. Поэтому, позднее, в апреле, когда большевики собрались на конференцию, он заставил их принять лозунг о том, что “пролетарии города и деревни” должны достичь “быстрого перехода всей государственной власти в руки Советов” [49]. И когда в мае приехал Троцкий, который действительно работал в Совете в 1905 г., ему был поручен захват самого важного из городских Советов - Петроградского.

Анархисты начали демонстрацию силы 3 июля, когда организовали большие уличные антивоенные демонстрации. Но они были разогнаны верными правительству войсками. “Правда” была закрыта, и некоторые большевики, в том числе Каменев и Троцкий, оказались в тюрьме. Ленину дали убежать в Финляндию: его еще не считали смертельным врагом [51]. Решительная перемена наступила летом и в начале осени. Военные фронты начали распадаться. В августе Керенский собрал в Москве “государственное совещание” всех партий, насчитывавшее 2000 делегатов. Оно ничего не сделало. В конце месяца царский генерал Корнилов поднял военный мятеж, закончившийся неуспешно. Все эти события работали на руку Ленину, особенно последнее, давая ему возможность нагнетать атмосферу страха, в которой он легко мог бы убедить людей, что для того, чтобы “сохранить” новую республику, необходимо нарушить закон. Но законный порядок был, прежде всего, подорван именно попыткой Керенского изъять продовольствие у крестьян. Войска самораспускались, и солдаты стекались в города - туда, где для них не было хлеба. В городах они входили в Советы или сами образовывали их, и вскоре выбирали большевистских ораторов, обещавших немедленный конец войны и раздачу земли крестьянам. К началу сентября большевики имели большинство и в Петроградском, и в Московском Советах - именно ключевых, и 14 сентября Ленин, бывший все еще в подполье, почувствовал себя достаточно сильным, чтобы поднять лозунг “Вся власть Советам” [52]. Троцкий, только что вышедший из тюрьмы, сразу же возглавил Петроградский Совет, ставший фокусом приближающегося восстания.

Троцкий действительно был самым активным двигателем революции. Но Ленин был главным вдохновителем, который принимал все ключевые решения, и обеспечивал необходимую “волю к власти”. Большевистская революция, не говоря уже о создании коммунистического государства, без него была бы невозможна. Девятого октября он пробрался загримированным обратно в Петроград и на следующий день на заседании Центрального комитета выиграл голосование с результатом 10 против 2-х в пользу вооруженного восстания. Политическое бюро или “Политбюро” - первое, о котором услышали, было создано для управления восстанием. Но фактические военные приготовления осуществлялись “военно-революционным комитетом”, образованным Петроградским Советом во главе с Троцким. Начало восстания было определено так, чтобы использовать Второй Всероссийский съезд Советов, который созывался 25 октября. Предыдущим вечером Ленин сформировал зародыш правительства; наутро люди Троцкого начали действовать, и захватили ключевые пункты по всему городу. Члены Временного правительства были арестованы или сбежали. Крови пролилось немного. В тот же день, после обеда, большевики вынудили Съезд Советов одобрить передачу власти. На следующий день, перед тем как закрыться, он принял декрет о заключении мира, другой - об отмене помещичьего землевладения, и третий - утверждающий создание Совета народных комиссаров или, сокращенно, Совнаркома, первого правительства рабочих и крестьян [53]. Но, как это позднее не преминул отметить Сталин, именно военно-революционный комитет захватил власть, а Съезд Советов “только получил власть из рук Петроградского Совета” [54]. Целью подчеркивания этого различия было сохранение представления о марксистской пролетарской революции. Верно, что Ленин пришел к власти совершенно незаконным способом. Но это не было революционным восстанием. Это был старомодный переворот или, как его позднее назовут немцы - путч. В нем не было ничего марксистского.

Ленин назначил первое заседание Собрания на 5 января 1918 г. Чтобы усилить спектакль, он пригласил в свой Совнарком трех членов левого крыла “эсеров”. Это обладало еще и тем преимуществом, что раскалывало эсеров, так что теперь Ленин имел на Съезде Советов большинство и позтому созвал его через три дня после того, как покончил с Учредительным собранием. Он считал, что Съезд так и останется послушным орудием для обеспечения законности его действий. Может быть, успокоенный этими конституционными маневрами, большой город Петроград отдался своим делам и удовольствиям. Даже в день свержения Керенского все магазины оставались открытыми, ходили трамваи, кинотеатры были полны. Представители “Армии спасения” (американская благотворительная организация), приехавшие в республику в первый раз, играли на уличных углах. Карсавина танцевала в Мариинском театре. Шаляпин выступал на концертах. Слушатели толпились на публичных лекциях. Высший свет собирался в ресторане “Контан”. Продолжался расточительный азарт [55].

Они хорошо знали порождение мещанства, среднего держателя мелких государственных бумаг, пресмыкающегося обывателя и, ничуть не щадя его, с мефистофельской усмешкой разговаривали с ним, как с пойманным воришкой.

Этому физическому завоеванию быстро придали опору закона. Десятого ноября был отменен Табель о рангах Петра Великого; 22 ноября разрешили обыски по домам, конфисковывали шубы; 11 декабря у церкви отняли все школы и передали государству; 14 декабря ввели государственную монополию на всю банковскую деятельность, вся промышленность была подчинена “рабочему контролю”; 16 декабря отменили все звания в армии; 21 декабря был создан новый кодекс “революционных судов”; 24 декабря было объявлено о немедленной национализации всех фабрик; 29 декабря прекратились все выплаты процентов и дивидендов, снятие сумм с банковских счетов было строго ограничено. Как позднее выразился писатель Илья Эренбург:

Но даже и на этой стадии некоторые ключевые действия в укреплении власти не отражались в публичных декретах-законах. На начальных этапах своего восхода к власти Ленин целиком зависел от вооруженных отрядов, организованных Троцким через Петроградский Совет. Они были составлены отчасти из политически мотивированных молодых головорезов - “мужчин в черных куртках”, а отчасти - из дезертиров, обычно казаков. Очевидец описывал сцены в комнатах Смольного института, откуда большевики действовали в самом начале: “Зал был забит кавказскими шинелями, меховыми папахами, бурками, галунами, кинжалами, блестящими черными усами, оторопелыми рачьими глазами и запахом лошадей. Это была элита, сливки во главе с “туземными” офицерами, всего, может быть, пятьсот человек. С шапками в руках они присягали на верность революции” [59]. Эти люди очень подходили для того, чтобы держать в страхе распадающуюся республику. Но для укрепления нового порядка было необходимо что-нибудь более совершенное и безжалостное. Ленину нужна была политическая полиция.

Отбросив в сторону катастрофическую историю революционного террора, Маркс дал методу собственную конкретную и категорическую поддержку. Существует, писал он, “только одно средство сократить, упростить и ограничить кровавую агонию старого общества и кровавые родильные муки нового, только одно - революционный террор” [61].

Настоящей трагедией ленинской революции, или, скорее, одной из многих ее трагедий, было то, что она оживила жестокий метод государственного управления, который, практически, довольно быстро отмирал. За восьмидесятилетний период до 1917 г. число казненных в Российской империи в среднем было только семнадцать человек в год и большая часть из них была казнена в начале этого периода [63]. Россия военного времени в последние годы царизма в некоторых отношениях была либеральнее Британии и Франции с их военными законами. Республика полностью отменила смертную казнь, хотя Керенский восстановил ее на фронте в сентябре 1917 г. Большинство товарищей Ленина тоже были против казни. Большая часть первых большевистских убийств была делом матросов, которые убили двух бывших министров 7 января 1918 г. и три дня проводили расстрелы в Севастополе в следующем месяце, или представляла собой поголовную резню крестьян в глубокой провинции [64].

Ужасающей была быстрота, с которой разрасталась эта служба. Она набирала людей со всей возможной скоростью в течение декабря 1917 г. и января 1918 г., и одним из ее первых дел было создание общенациональной разведывательной службы, для чего со всех местных Советов запросили “информацию относительно организаций и личностей, деятельность которых была направлена против революции и народной власти”. Этот декрет предполагал, что местные Советы сами организуют комитеты безопасности, которые будут доносить профессиональным агентам, и на первых шагах ЧК оказывала помощь растущей орде добровольных и внештатных информаторов. Ряды штатных тоже неудержимо росли. Царская тайная полиция (“Охранка”) насчитывала 15 000 человех, что делало ее самой крупной организацией такого рода в Старом свете. Для сравнения, ЧК через три года со дня своего основания насчитывала 250 000 штатных агентов [71]. И такого же размаха была ее деятельность. Если последние цари казнили в среднем по семнадцать человек в год (за разные преступления), то в 1918-1919 г.г. ЧК казнила по 1000 человек в месяц только за политические преступления [72].

Это число, наверняка, является заниженным по причине, которая берет свое начало от беззакония системы, созданной Лениным. Почти сразу после появления ЧК другой декрет учредил новый вид “революционного трибунала” для суда над теми, “кто организует мятежи против власти рабоче-крестьянского правительства, кто активно противопоставляется или не подчиняется ему, или кто призывает других к противопоставлению или неподчинению”, или над государственными служащими, виновными в саботаже или укрывательстве. Трибунал был уполномочен определять наказания в соответствии с “обстоятельствами случая и повелением революционной совести” [73]. Этот декрет практически положил конец законности в новом государстве Ленина, которому тогда было только несколько недель. Он очень хорошо отвечал чекистской системе. При царизме “Охранка” имела власть арестовывать, но после этого должна была передать арестованного суду для публичного следствия. Так всегда и делалось, а все наказания определялись общественными гражданскими властями. В ленинской системе ЧК контролировала специальные суды (которые заседали тайно) и исполняла их приговоры. Следовательно, если человек хоть раз попадал в руки ЧК, то единственной его защитой было “повеление революционной совести”. Так как ЧК арестовывала, расследовала, судила и наказывала свои жертвы, то никогда не существовало каких-либо достоверных данных об их числе. Уже через несколько недель после своего создания ЧК организовала первые концентрационные и трудовые лагеря. Они появились на свет в результате декрета Совнаркома, который приказывал, чтобы “мужчины и женщины буржуазного происхождения” были собраны и отправлены на строительство оборонительных окопов в Петрограде [74]. Лагеря были организованы для их содержания и охраны, и так как на ЧК возлагался надзор над программой принудительного труда, то ее лагеря-тюрьмы начали распространяться в окрестностях городов и даже глубоко в провинции - это было ядром того, что впоследствии превратилось в гигантский “Архипелаг ГУЛАГ” (ГУЛАГ – Главное Управление ЛАГерей). К концу 1917 г., когда Ленин находился у власти всего только девять-десять недель, можно было уже сказать, что ЧК стала “государством в государстве”, а в отношении многих видов деятельности она и сама являлась государством.

Подстрекательства Ленина принесли свои результаты. В течение первых шести месяцев 1918 г. ЧК казнила, по официальным данным, только двадцать два арестанта. Во второй половине года она совершила 6000 экзекуций, а за весь 1919 г. - около 10 000. В.Х.Чемберлен, первый историк этой революции и ее свидетель, подсчитал, что до конца 1920 г. ЧК привела в исполнение свыше 50 000 смертных приговоров [80].

И все же самой тревожной, и с исторической точки зрения самой важной характеристикой ленинского террора было не количество жертв, а принцип, по которому они подбирались. Уже через несколько месяцев после взятия власти Ленин оставил идею о личной виновности, а вместе с ней и всю иудейско-христианскую этику личной ответственности. Он перестал интересоваться, что делает или сделал человек, не говоря уже о том, почему он это сделал, и сначала поощрял, а после приказывал своему репрессивному аппарату ловить людей и уничтожать их не на основании преступлений, настоящих или воображаемых, а на основании обобщений, сплетен, слухов. Первыми шли заклеймленные им категории: “проститутки”, “отлынивающие от работы”, “мешочники”, “спекулянты”, “перезапасающиеся” - все, кого с большим сомнением можно было определить как преступников. Однако за ними скоро последовали целые профессиональные группы. Переломным моментом стал ленинский декрет от января 1918 г., призывавший государственные службы к “очистке земли российской от всяких вредных насекомых”. Это не было юридическим актом, это было призывом к массовым убийствам. Много лет спустя Александр Солженицын перечислил только несколько групп, которые были обречены на уничтожение как “вредные насекомые”. Туда входили “земцы....кооператоры....все домовладельцы”, “гимназистские преподаватели..., члены церковных приходских советов....хоров”, “все священники....монахи и монахини”, “толстовцы....профсоюзные чиновники” - все они в скором времени были объявлены “бывшими людьми” [81]. Очень скоро декреты-законы для осужденных групп охватили целые классы, и идея о коллективном, а не индивидуальном убийстве людей была с энтузиазмом принята профессионалами из ЧК. Вероятно, главным руководителем ЧК после самого Дзержинского был свирепый латыш М.И.Лацис. Он был ближе всего к истинному определению ленинского террора:

После того, как Ленин один раз отменил понятие о личной вине и начал “искоренять” (слово, которое он часто употреблял) целые классы просто на основании занятия или происхождения, то уже не существовало черты, у которой можно было остановить этот убийственный принцип. Неужели целые категории людей могут быть классифицированы как “враги” и осуждены на тюремный срок или уничтожение просто на основании цвета их кожи, или расового происхождения, или даже их национальности? Нет никакой моральной разницы между классовой войной и расовой войной, между уничтожением класса и уничтожением расы. Так рождалась современная практика геноцида.

По равносильным и противоположным причинам Союзники были озабочены тем, как выгнать Ленина и ввергнуть Россию обратно в войну. Но, очевидно, Ленин был прав, когда заключил мир с Германией, угроза которой была ближе и непосредственней, чем угроза союзников, бывших далеко и разъединенных в своих целях. Еще 14 декабря 1917 г. британское военное правительство решило платить антибольшевикам “с целью поддержания в юго-восточной России живого сопротивления против Центральных сил”. Для этой цели 26 декабря Британия и Франция поделили Россию на зоны влияния так, чтобы французы заняли бы южную часть, а англичане - северную [89]. В марте 1918 г. первые британские войска высадились в Архангельске и Мурманске на первых порах с целью защищать там британские военные склады. После перемирия с Германией Союзники продолжили свою интервенцию, поскольку Ленин подписал с врагом сепаратный мир, а в то же время Уинстон Черчилль надеялся убедить Совет Десяти в Париже официально объявить войну большевистскому режиму [90]. К концу 1918 г. на русской территории имелось 180 000 солдат союзнических войск - британских, французских, американских, японских, итальянских и греческих, а также сербский и чешский контингенты плюс 300 000 различных антибольшевистски настроенных русских, поддерживаемых союзническими деньгами, оружием и техническими советниками. Возникает вопрос: “Как при той слабой, почти ничтожной народной поддержке, которую имел Ленин в России, его режим смог уцелеть?”

26 ноября 1918 г. он сказал своим избирателям в Данди, что большевики ведут Россию к “скотской форме варварства”, удерживаясь при помощи “кровавой поголовной резни и убийств, осуществляемых в значительной степени благодаря китайским экзекуциям и бронемашинам... На гигантских пространствах цивилизация полностью уничтожается, в то время, как большевики скачут и буйствуют, как стадо диких бабуинов среди руин городов и трупов своих жертв”. “Из всех тираний в истории, - отмечал он 11 апреля 1919 г., - большевистская тирания самая отвратительная, самая разрушительная и самая постыдная”. Жестокости Ленина “несравнимо более отвратительны, большего масштаба и многочисленнее, чем любые жестокости кайзера”. Его личные замечания коллегам были такими же яростными. Так, Ллойд Джорджу: “Можете с тем же успехом легализовать содомию, как и признать большевиков”. Х.А.Л.Фишеру: “После покорения всех гуннов - тигров мира - я не допущу, чтобы меня победили бабуины.” Как только режим окрепнет, он станет гораздо более экспансионистским, чем царская Россия, и сильно милитаризованным, предупреждал он фельдмаршала Вильсона”[92]. Черчилль никогда не изменил своего взгляда на то, что наипервейшей целью в политике миролюбивых демократических великих сил должно быть уничтожение этого нового вида угрозы, пока это все еще было возможно.

Но даже Черчилль был в замешательстве в отношении средств. Он возмущался догадками, которые его коллеги подбрасывали прессе, о том, что у него есть генеральный план разгрома большевизма во всем мире. Он писал Ллойд Джорджу (21 февраля 1921 г.): “У меня нет никакой русской политики. Я не знаю ни о какой русской политике. Я ездил в Париж искать русскую политику! Я сожалею об отсутствии русской политики”. Он признавал, что не дело Запада свергать Ленина: “Россия должна быть спасена усилиями самих русских” [93]. Все остальные западные лидеры имели в различной степени прохладное отношение к этому вопросу.. 14 февраля 1919 г. Вильсон сказал, что он за вывод войск: “Наши войска не делают в России ничего хорошего. Они не знают за кого и за что сражаются”. Французы гораздо больше интересовались превращением своего нового союзника – Польши - в крупное государство. Ллойд Джордж заботился об общественном мнении у себя дома: “Один из способов распространить большевизм - это попытка его подавить. Отправка наших солдат расстреливать большевиков означает создать большевизм у нас”. Сэр Дэвид Шеклтон, ответственный служащий в Министерстве труда, в июне 1919 г. предупреждал Кабинет, что британская интервенция является главной причиной волнений в промышленности. Военное министерство предупреждало о “революционных разговорах в Гвардейской бригаде”, а генерал Айронсайд, командующий в Архангельске, телеграфировал об “очень стойких и упорных” волнениях в своих войсках [94].

Эти взгляды не были совсем беспочвенными. Колчак упорно отказывал предоставить Союзникам гарантии, которые они требовали о подтверждении независимости Финляндии и Прибалтийских государств после свержения Ленина. Он даже не обещал, что разрешит в самой России демократические выборы. Деникин показал себя сильно антипольски настроенным, и горячо выступал против свободы украинцев, кавказцев и других малых народов. Вероятно, он хотел снова восстановить царскую империю во всей ее полноте и, что еще хуже, - со всей ее дикостью. То, что более всего компрометировало образ Белого движения перед Западом, а также перед самим Черчиллем, было приравнивание Деникиным большевизма к еврейству, и антисемитские жестокости его войск: в 1919 г. в южной России было убито свыше 100 000 евреев, при этом все жертвы ни в коем случае нельзя отнести за счет сельских погромов [95]. В сущности, антибольшевистские военачальнихи так и не сумели достичь взаимопонимания ни с союзниками, ни с угнетенными народами. Поэтому, когда 31 августа 1919 г. Деникин взял Киев и рвался к Москве, союзнические войска эвакуировались с Севера, освобождая большое количество ленинских войск для переброски на юг. И снова - когда 16 октября 1919 г. войска генерала Юденича были в 25 милях or Петрограда, а Деникин - под Тулой, западнее Москвы, то все его казаки всего за одну неделю дезертировали, на Украине начались националистические восстания, а весь Кавказ поднялся. С этого момента белогвардейский прилив пошел на убыль, и к концу года их дело было проиграно.

Но у Ленина и за границей были тайные приятели. Связи взаимного интереса, установленные между его режимом и германскими военными в ноябре 1917 г., вероятно, поддерживались и после заключения перемирия, хотя, иногда, в почти неуловимой форме. Германская военная помощь большевикам часто упоминалась британскими офицерами, советниками Деникина и другими белыми командирами[97]. Помощь приняла непосредственную форму в виде офицеров из Фрайкорпса (Добровольческий корпус), боеприпасов и, когда пришло время, в виде промышленной экспертной помощи при строительстве новых военных заводов. Последний вопрос являлся для немцев жизненно важным, так как согласно Версальскому договору они были обязаны демонтировать свою военную промышленность. Благодаря помощи большевикам в военной технике и разработке нового оружия в России они непрерывно поддерживали свои умения, которые как только назреют подходящие условия, могли бы снова открыто использовать у себя дома. Так формировался странный тайный союз, который иногда всплывал на поверхность, как, например, на Рапалльской конференции в 1922 г., и еще более сенсационно - в августе 1939 года, но который в течение большей части времени старательно скрывался. Это были рабочие связи генералов, оружейных специалистов, позднее - тайной полиции, продолжавшиеся в том или ином виде до 22 июня 1941 года. Ирония истории была в том, что именно германские специалисты первыми научили советских коммунистов, как делать танки - оружие, использованное ими для победы над Германией в 1943-1945 г.г. Еще большей иронией было то, что это являлось браком между классовыми врагами: кто еще мог быть более далек друг от друга, чем прусские генералы и большевики? И все же в финальном кризисе обе группы видели себя изгоями, а, наверняка, и другие считали их такими. В их соглашениях - первых из многих, которые Европа испытает на себе в последующие двадцать лет, присутствовал дух разбойнического братства.

Первый вексель, выданным Лениным задним числом, который не был оплачен, предназначался национальностям. Здесь методология была ленинской, но уполномоченным по ней стал бывший семинарист Иосиф Джугашвили или Сталин, которого Ленин назначил народным комиссаром Народного коммиссаритата национальностей (Наркомнаца). На протяжении всей своей карьеры Ленин демонстрировал яркую, хотя и зловещую, гениальность в придании специального значения словам и выражениям, обслуживавшим его политические цели - умение, которое в двадцатом веке станет очень известным во всех его разнообразных формах. Так же, как для Ленина парламент, который он не мог контролировать, был “буржуазной демократией”, а Совет, который он мог контролировать, был “пролетарской демократией”, так и самоопределение получило классовые различия. Финляндия, Прибалтийские государства, Польша были потеряны для России. Эти страны, соответственно, назывались “буржуазные республики”, причем была оговорка, что в некотором подходящем времени в будущем, когда советская власть станет сильнее, они могут превратиться в “пролетарские республики” и сблизиться с Советским Союзом. Украине, чьи зерновые запасы были жизненно важными для выживания режима, не разрешалось выбрать “буржуазное самоопределение”, и в 1921-1922 г.г. после ужасной борьбы ее заставили принять “пролетарское самоопределение”, т.е. членство в Советском Союзе [98].

Этот метод Сталин применил к Кавказу и Средней Азии - всюду, где большевистская военная сила делала его возможным. Если самоопределение поднимало голову, то его заклеймляли как “буржуазное” и попирали. Такие движения за отделение, как говорил Сталин, были просто попытками “переодеть в национальный костюм борьбу против власти трудящихся масс”. Самоопределение было правом “не буржуазии, а трудящихся масс”... и должно было использоваться только как средство “борьбы за социализм” [99]. Действительно, если оно было пролетарским, самоопределение не могло проявиться до тех пор, пока не будут сформированы Советы или другие (аутентичные) пролетарские органы. После этого каждая национальность уже могла использовать свое “право”. С помощью Наркомнаца Сталин создал систему внедрения в каждую национальность чиновников, чья верность партии была сильнее их местной приверженности, метод, который его заместитель Пестковский позднее определил как “поддержку старой традиции русификации” [100]. Когда после разгрома Деникина был сформирован новый Совет национальностей, он просто стал выразителем политики Наркомнаца и служил для ориентации местных Советов и представительных органов на отказ от “права на отделение” в пользу “права на объединение”, что было еще одним примером вербальной ловкости Ленина[101].

Этапы создания Лениным этой автократии заслуживают более подробного описания, так как в основных своих чертах в течение следующих шести десятилетий они стали зловещей моделью для большого числа других режимов. Его цели имели четыре направления.

Хотя с первых недель 1918 г. и далее большевики контролировали все “представительные” органы, оппозиционные политики смогли продержаться там еще некоторое время, независимо от того, что тысячи из них были расстреляны во время Гражданской войны. В мае 1920 г. членам британской лейбористской делегации, посетившей Москву, была дана, как сказал Бертран Рассел, “полная свобода встретиться с политиками оппозиционных партий” [105]. Шесть месяцев спустя Восьмой всероссийский съезд Советов стал последним, который допустил к участию делегатов, называвших себя меньшевиками или социал-революционерами, хотя они давно уже потеряли свое право голоса. К этому времени Мартов, единственный оставшийся последовательный социал-демократ уже выехал из России и осудил большевизм перед конгрессом независимых германских социалистов в Галле.

Последний реальный вызов режиму вне партии был сделан Кронштадтским мятежом 28 февраля 1921 г., начавшимся на линейном корабле “Петропавловск”. Матросы всегда были сорви-головами революции. Они действительно верили в свободу и равенство, и наивно полагали, что Ленин тоже в это верит. Если бы они последовали совету небольшого числа бывших царских офицеров, оставшихся на флоте, то смогли бы перебросить мостик к материку (Петроград находился в семнадцати милях) и распространить восстание в столице, заставив принять свои требования силой. Это могло бы повлечь за собой конец режима, так как в начале 1921 г. большевизм уже всюду был непопулярен, как это показывали требования матросов. В сущности, они олицетворяли собой всеобщее недовольство режимом. Они требовали выборов в Советы путем тайного голосования, а не “поднятием рук” на “массовых собраниях”, и свободной агитации за соперничавших кандидатов. Они отрицали все существующие Советы как непредставительные. Они призывали к свободе слова и печати, за “рабочие, крестьянские, анархистские и левые социалистические партии”, свободные профсоюзы, свободу собраний, образование крестьянских союзов, освобождение “всех политических узников” и всех узников “в связи с рабоче-крестьянскими волнениями”, учреждение комиссии для пересмотра дел всех, находящихся в тюрьмах и концентрационных лагерях, роспуск “политотделов” в армии, на флоте и в общественном транспорте, так как “ни одна партия не может пользоваться привилегиями для пропаганды своих идей и получать деньги от государства для этой цели”, и, наконец, право крестьян “делать, что они хотят, со всей землей”. Короче, то, против чего они возражали, было практически всем, сделанным Лениным с момента его прихода к власти. Они, мягко говоря, наивно верили, что что-нибудь из их требований могло быть принято без угрозы винтовочных дул и не перешагивая через труп Ленина.

Как только мятеж был подавлен, Ленин решил, что далее не потерпит какой бы то ни было формы политической деятельности вне партии. Все те, говорил он, кто не состоит в партии, “есть не что иное, как меньшевики и эсеры, одетые в современную кронштадтскую непартийную одежду”. Такие существа, добавлял он, “мы или будем держать хорошо запертыми или будем высылать их в Берлин к Мартову, чтобы там свободно радовались всем прелестям свободной демократии” [107]. После такой декларации в мае 1921 г. ЧК спешно занялась прекращением всей оставшейся деятельности социал-демократов. То лето ознаменовало исчезновение видимой политической оппозиции в ленинском государстве. Он предложил некоммунистам выбор, который останется перед ними и шестьдесят лет спустя: смиренное молчание, тюрьма или изгнание.

В то же время начался процесс, согласно которому членство в партии стало необходимым условием для занятия любой важной должности в государстве, и в ее бесконечно размножающихся органах. “Как управляющая партия, - писал Ленин в 1921 г., - мы не смогли избежать слияния Советских “властей” с партийными “властями” - у нас они слиты и останутся такими” [108]. Каменев добавлял: “Мы управляем Россией и можем ею управлять только при помощи коммунистов”. Партийные члены были инструктированы брать на себя контроль за “сетью государственной администрации (железные дороги, снабжение продовольствием, управление, армия, суды и т.д.”, профсоюзами, всеми фабриками и мастерскими, даже за общественными банями, столовыми и другими социальными учреждениями, школами и домкомами. В любой сфере они должны были образовать “организованные фракции” и “голосовать единодушно” [109]. Членство в Коммунистической партии стало необходимым для карьеры; количество членов партии увеличилась с 23 600 человек в 1917 г. до 585 000 в начале 1921 г. С этого момента датируются и первые систематические попытки чистки партийиых рядов (Центральный ревизионный комитет был создан в октябре), изгнания тех, кому не хватало усердия, раболепия или связей, и превращения партийного билета в ценную привилегию, которую нужно было заслужить [110].

Таким образом родилась может быть самая важная индивидуальная характеристика коммунистического тоталитарного государства: иерархия партийных органов в городе, округе, области и республике, стоящих на любом уровне власти выше соответствующих государственных органов. “Авангардизм” революции теперь превратился в “авангардизм” постоянной власти, когда партия становится и остается, по словам Ленина, “ведущей и направляющей силой” Советского общества. Нигде партийное управление не было более выражено, чем в центральном правительстве и в самом Совнаркоме, который теоретически нес ответственность перед Советами. С.Либерман, один из экспертов, работавших с Лениным, свидетельствовал, что к 1921-1922 г.г. оба ключевых правительственных органа -Совет народных комиссаров и Совет по труду и обороне - стали уже только печатью для решений, принятых внутри партии [111]. Лидия Бах, которая в свое время исследовала этот процесс, писала в 1923 г., что Совнарком, “после того, как перестал быть органом с собственной волей, не делал ничего другого, кроме автоматической регистрации решений, принятых в другом месте, ставя на них печать”[112].

Таким образом, Ленин подменил один управляющий класс другим - партией. “Новый класс”, который югославский коммунист-диссидент Милован Джилас изобличил в 50-е годы, существовал еще в 1921-1922 г.г. Но если “авангардная элита”, насчитывавшая тогда полмиллиона, а в конце - пятнадцать миллионов, радовалась привилегиям и даже административной власти, то в реальной власти она не принимала никакого участия. Это стало исключительным правом внутреннего авангарда, тайной элиты. Одной из наиболее удручающих черт ленинского режима, как этого опасалась Роза Люксембург, было почти сознательное копирование наихудших черт царизма. Цари точно также периодически проводили эксперименты с “ответственным правительством” - кабинетной системой типа Совнаркома. Петр Великий имел свой Сенат; Александр I - свой Комитет министров в 1802 г.; Александр II - свой Совет министров в 1857 г. и еще один подобный орган имелся в 1905 г. [113]. Во всех случаях комбинация “самодержавие плюс бюрократия” проваливала систему, так как царь всегда работал с каждым министром в отдельности, вместо того, чтобы разрешить кабинету работать сообща. Дух Божественного права достаточно сильно ощущался царским носом; точно так же дух Истории и ее служанки “Диктатуры пролетариата” ощущался ленинским носом [114]. Когда об этом заходила речь, то выяснялось, что он хотел “ответственного правительства” не более, чем какого-либо другого вида законных, конституционных или демократических ограничений своих решений.

Все вышесказанное означало разгром всей оппозиции внутри партии - третий этап в создании ленинской автократии. Надо отдать должнoe Ленину в том, что он всегда давал понять, что верит в небольшую, централизованную партию, в которой реальные решения находятся в руках нескольких человек. Все это он изложил в письме партийным функционерам еще в сентябре 1902 г. [115] Его идея о “демократическом централизме” достаточно ясна и хорошо известна, хотя была, официально утверждена лишь спустя десятилетие после его смерти, в 1934 г.: “(1) Принцип выборности всех руководящих органов партии сверху донизу; (2) периодический отчет партийных органов перед партийными организациями; (3) строгая партийная дисциплина и подчинение меньшинства большинству; (4) абсолютная обязательность решений вышестоящих органов для нижестоящих и для всех партийных членов” [116]. Самым очевидным из этого перечня является то, что (3) и, особенно, (4) полностью отрицают (1) и (2). В этом и заключалась практика Ленина. Хотя Съезд партии теоретически являлся высшим органом и созывался каждый год с 1917 по 1924 г., он по существу не играл ведущей роли, после того как в марте 1918 г. ратифицировал Брест-Литовский мирный договор. Он стал проформой, как Всероссийский съезд Советов. Его власть унаследовал Центральный комитет.

Под влиянием этой речи и с чувством того, что если мятеж победит, то всех их перевешают за две недели, товарищи чудеснейшим образом сосредоточили свои умы и приняли резолюции, которые дали Ленину все, к чему он стремился. Они содержали тайное положение, известное всем как “пункт седьмой”, дававший Центральному комитету “полную власть... использовать все меры для партийных наказаний, в том числе исключение из партии”, если произойдет какое бы то ни было “нарушение дисциплины или возрождение или допущение фракционерства”. Исключение касалось даже членов ЦК при поданных за это двух третей голосов, а ЦК при том не был обязан выносить этот допрос на съезд, который таким образом отказывался от своих прав. Более того, теперь “фракционерство” превратилось в преступление наравне с “контрреволюцией”, поэтому все новосозданные до этого момента репрессивные силы, предназначенные до тех пор для врагов партии, уже могли тайно использоваться против партийных членов, которых можно было тайно подвергать следствию и судить. Некоторые из присутствующих отлично понимали степень риска. Карл Радек, который в свое время купил Ленину пресловутую пару обуви, заявил перед съездом: “Голосуя за эту резолюцию, я чувствую, что она полностью может обернуться против нас. И независимо от этого я ее поддерживаю... Пусть Центральный комитет в опасный момент примет самые строгие меры к самым лучшим партийным товарищам, если сочтет это необходимым... Пусть Центральный комитет даже и ошибется! Это менее опасно, чем колебание, которое сейчас наблюдается” [118]. Он понимал, что партийная демократия подписывает себе смертный приговор. Но он (и многие из присутствующих) не осознавали, что они, фактически, подписывают смертный приговор самим себе.

В этом не было никакого сомнения, так как степень передачи власти Центральным комитетом небольшим группам внутри самого себя все еще не была осознана даже высшими партийными кругами. Партийная бюрократия была создана Лениным сознательно. Он испытывал не просто недоверие, а определенное отвращение к старой имперской бюрократии и не в последнюю очередь потому, что сам был вынужден ее использовать. Он хотел иметь собственный корпус чиновников, подобно царям (снова зловещая параллель), создавшим “Личную канцелярию”, чтобы обойти систему кабинета и ответственного правительства [119]. Девятого апреля 1919 г., чтобы парировать “пороки” старой бюрократии, Ленин издал декрет об учреждении Народного комиссариата государственного контроля, который должен держать под своим бдительным взором государственных чиновников и заменять их при необходимости надежными людьми. Комиссаром этого органа он назначил Сталина - в сущности, это была первая независимая должность Сталина с важным значением ”.

Занимая эти посты (что включало членство в нескольких других важных комитетах) и используя до конца свою работоспособность, Сталин в 1919-1921 г.г., явно по распоряжению Ленина и при его полной поддержке, начал перестановки в запутанной иерархии партийных, правительственных и Советских органов с целью создания более гомогенной, дисциплинированной и покорной машины, целиком подвластной воле Ленина. Таким образом, он получил чрезвычайно подробные сведения о личностях по всей России и в центре, а также постепенно приобрел собственных последователей, став известным как человек, который лучше любого другого может подыскать работу. В течение всего этого периода он был орудием Ленина. Он был идеальным бюрократом и нашел себе идеального хозяина с огромной волей и абсолютно ясным чувством необходимого направления.

Показательно, что дела Сталина в глубине партии впервые стали видны на Десятом съезде партии в 1921 г., когда Ленин принуждал партию снять с себя власть. Эта процедура, которая в результате дала Центральномy комитету право выносить смертный приговор партийным членам (в том числе и членам ЦК), означала, что Ленин должен был иметь абсолютно надежное большинство в две трети в ЦК. Сталин его обеспечил.

Новоизбранный Центральный комитет включал в себя многих людей, уже тесно связанных с ним: Комарова, Михайлова, Ярославского, Орджоникидзе, Ворошилова, Фрунзе, Молотова, Петровского, Тунтала и кандидат-членов Кирова, Куйбышева, Чубаря и Гусева. Это был послушный легион, который Сталин набрал от имени Ленина. Он также проявлял исключительную активность в новой “Личной канцелярии” или Секретариате партии, который стал быстро разрастаться, почти как ЧК, и по тем же причинам. В мае 1919 года Секретариат состоял из тридцати человек; к Девятому съезду Партии в марте 1920 г. он возрос до 150; на следующий год, когда Ленин покончил с демократией в партии, он расширился до 602 плюс собственный штат из 140 человек охраны и курьеров [120]. И, наконец, на Одиннадцатом съезде партии Ленин предоставил Сталину в качестве официальной собственности эту маленькую частную империю, созданную им с такой любовью, сделав его Генеральным секретарем партии с помощниками-оруженосцами Молотовым и Куйбышевым. Это было решено тайно и объявлено 4 апреля 1922 г. в маленькой незаметной статье в “Правде”. Один из большевиков, Преображенский, выразил протест против такого сосредоточения власти в руках одного Сталина. “Мыслимо ли, - спрашивал он, чтобы один человек отвечал за работу двух комиссариатов, а также и за работу Политбюро, Оргбюро и дюжины партийных комитетов?” [121] На протест, очевидно, не обратили внимания.

Два месяца, спустя Ленин получил первый апоплексический удар. Но дело его уже было закончено. Он создал систематический, со всеми основными элементами, заботливо спроектированный аппарат государственной тирании, какого мир до тех пор не знал. В старом мире личные автократии, может быть за исключением кратких периодов, были ограничены или, хотя бы, смягчены другими общественными силами: церковью, аристократией, городской буржуазией, древними хартиями, судом или собраниями. Существовало также понятие о внешней сдерживающей силе в идее о Божестве или в Естественном законе, или в некоторой абсолютной этической системе. Новая деспотическая утопия Ленина не имела таких противовесов или задержек. Церковь, аристократия, буржуазия - все было сметено в сторону. Все было собственностью или управлялось государством. Все возможные права были во владении государства. И внутри этой государственной машины, огромной и все возрастающей, любую нить власти можно было проследить до рук небольшой группы людей, а в самом конце - до одного человека. Действительно, существовала сложная и претенциозная представительная структура. Но к 1922 г. она уже ничего не значила. Напрасно было искать в ее гулких коридорах хотя бы искру демократической жизни. И как могло быть иначе? Ленин ненавидел саму сущность демократии, а в ее формах видел только средство для узаконивания насилии и угнетения. В 1917 г., году его прихода к власти, он определял демократическое государство как “организацию силы, организацию насилия для подавления какого-нибудь класса” [122]. Кто-кого? - его высший критерий. Кто что кому делает? Кто кого угнетает, кого эксплуатирует или кого расстреливает? Мог ли человек, который мыслил такими категориями и который, вероятно, не был способен думать по другому, представить себе политическую структуру, кроме как в виде деспотизма под палкой самодержца и управляемого насилием?

На последнем съезде партии, в котором Ленин участвовал, его образность более чем когда-либо была военной: ружья, пулеметы, наказательные взводы. “Необходимо, - говорил он, - наказывать строго, сурово и беспощадно малейшее нарушение дисциплины”. Или еще: “Наши революционные суды должны расстреливать” [123]. Не “желательно”, а необходимо. Не “могут”, а должны. Именно он, лично, в то время сделал наброски того принципа, который до наших дней оставался основой деспотизма в Советском наказательном кодексе:

Этот настолько исчерпывающий пункт, насколько это возможно в словах, был ничем иным, как неограниченным разрешением террора. Это, действительно, было его целью, как Ленин объяснял в письме комиссару юстиции Курскому, написанному 17 мая 1922 г., накануне инсульта: “Статью о терроре необходимо сформулировать как можно шире, так как только чувство революционной справедливости и революционная совесть могут определить условия его применсния на практике” [125]. В этом Ленин воплотил свое устойчивое презрение к любой системе моральных законов. Точно так же, как несколько лет спустя Адольф Гитлер будет оправдывать свои действия так называемым “высшим партийным законом”, так и Ленин положил в основу “революционную совесть” как единственно моральное руководство использования созданной им огромной машины для убийств и жестокостей.

Есть, однако, один показательный и зловещий момент. Как часть процесса дегуманизации, еще с начала своей власти Ленин настаивал на том, чтобы партийные органы следили за состоянием здоровья старших партийных руководителей и давали им (по предписанию врачей) приказы для отпуска, госпитализации и отдыха. В середине 1921 г. Ленин начал ощущать сильную головную боль. Четвертого июня Оргбюро приказало ему выйти в отпуск; он не подчинился. Он вышел в отпуск на один месяц в июле, а после этого начал понемногу работать; в августе снова последовали приказы Политбюро. Он возобновил свою нормальную работу 13 сентября на три месяца, но в начале декабря его здоровье сильно ухудшилось, и большую часть времени он проводил под Москвой, на своей даче в Горках. В первые недели 1922 г. еще издавались приказы о том, чтобы он работал меньше или вообще не работал, а Москву посещал только с разрешения Секретариата партии. Ленин оставил свой отпечаток на всей работе Десятого съезда партии, но на деле был только председателем нескольких комитетов. Ленин только что уехал из Москвы, чтобы, продолжить свой отдых, когда 25 мая 1922 г. получил первый удар. Он полностью вышел из строя на несколько месяцев, и когда 2 октября возвратился на работу, Секретариат от имени Центрального комитета наложил на него строгий режим и не давал ему доступа до прессы. Нет никакого сомненил, что Сталин был самым активным двигателем этих медицинских ограничений; 18 декабря он официально назначил себя надзирателем за здоровьем Ленина [126].

Это непосредственно привело к разрыву между Лениным и Сталиным. Сталин раскрыл, что Ленин работает тайно, вопреки партийным приказам, и, в частности, диктует письма своей жене. Он обидел Крупскую по телефону и угрожал ей расследованием в Центральной контрольной комиссии [127]. 24 декабря Ленин продиктовал свое так называемое “завещание”. В нем поименно обсуждались шесть советских лидеров. О Сталине говорилось, что в его руках слишком много власти, которую он может использовать очень невнимательно. Троцкий был описан “слишком увлеченным чисто административной стороной дела” (“административный” был для Ленина эвфемизмом применения силы и террора). Ночью 30 декабря Ленин продиктовал очередную записку, показывая в ней свою растущую враждебность в отношении Сталина; две его последних статьи были атаками против руководимой Сталиным Рабоче-Крестьянской Инспекции. Четвертого января 1923 г. Ленин продиктовал послесловие к своему “завещанию”: “Сталин чересчур груб... что нетерпимо для Генерального секретаря. Поэтому предлагаю товарищам обсудить способ снятия его с этого поста” [128]. Ночью 5 марта Ленин писал Сталину, укоряя его в том, что тот обидел его жену, и требовал извиниться или пойти на “разрыв отношений между нами”. Четыре дня спустя он получил второй обессиливающий удар, который лишил его речи, движения и рассудка. Последний удар убил его в январе 1924 г., но тогда с ним уже давно не считались. Таким образом, Ленин завещал своему наследнику все элементы личного деспотизма в абсолютно рабочем состоянии.

Основной целью ленинской революции “передовой элиты” было ускорить индустриализацию страны и, таким образом, победу пролетариата. Вопреки этому, как только Ленин захватил власть, произошло как раз противоположное. Перед войной промышленная продукция России росла очень быстро - на 62 процента за период 1900-1913 г.г. [130] По крайней мере, до конца 1916 г. она продолжала нарастать в некоторых направлениях. Но как только крестьяне отказались в 1917 г. отдать свой урожай (к удовольствию и на пользу Ленина), и в города перестало поступать продовольствие, промышленные рабочие, бывшие в своем большинстве по происхождению крестьянами, начали возвращаться назад в родные деревни. Ленинская революция превратила возвращение в паническое бегство. Начиная с зимы 1917-1918 г.г. население Петрограда уменьшилось с 2,4 до 1,5 миллиона; в 1920 г. это был город-призрак, потерявший 71,5 процента своего населения; Москва потеряла 44,5 процента. В год, когда Стеффенс “попал в будущее”, рабочая сила в русской промышленности снизилась на 76 процентов в сравнении с 1917 г.; самые большие потери были среди квалифицированных рабочих. Производство железной руды и чугуна снизилось до каких-то 1,6 и 2,4 процентов по сравнению с 1913 г., а общее производство промышленных товаров в 1920 г. составляло 12,9 процентов предвоенного производства [131]. В 1922 г., когда Ленин получил первый удар, более независимо мыслящие члены режима говорили о деиндустриализации России. Максим Горький сказал одному французскому гостю:

До сих пор рабочие были господами, но их меньшинство..., крестьян - легион... Городской пролетариат четыре года постоянно приходит в упадок. Огромный крестьянский прилив положит конец, поглотив все... Крестьянин станет хозяином России, так как их много. И.это будет ужасным для нашего будущего [132].

Что же случилось? Истина состояла в том, что, хотя Ленин очень хорошо понимал, как создать деспотизм, он вообще не имел никакого практического представления об Утопии. Маркс не дал ключа к ней. Он описывал капиталистическую экономику, но ничего не сказал о социалистической. Она будет, смутно отмечал Маркс, организована “обществом”. Все, в чем он был уверен, это то, что раз “все элементы производства в руках государства, т. е., пролетариата, организованного как управляющий класс”, то “производительные силы достигнут своей вершины, и источники благ потекут в полном изобилии” [133]. У Ленина тоже не было идей по этому вопросу. Он сделал вывод из Маркса о том, что “государство” должно управлять индустриальной экономикой. Так же, как “передовая элита” должна была занять место пролетариата при разрастании революции в экономически неразвитой стране, так и элита должна представлять его в управлении “всеми элементами производства”. И, так как Ленин верил в ультрацентрализм в политических вопросах и создал механизм, имея в виду именно такую цель, то, значит, в промышленности необходимо было иметь централизованное управление, которое осуществлялось бы партией (т.е. им и его ближайшими помощниками). Примерно такой образ мышления пронизывает “Апрельские тезисы” и его два других труда военного времени “Удержат ли большевики государственную власть?” и “Государство и революция”. Это же мышление подсказало ему решение о создании в декабре 1917 г. органа, названного ВСНХ (Верховный совет народного хозяйства), а в течение следующих двух недель - отдельных министерств для управления главными отраслями, целиком укомплектованных бюрократами.

Так, почти случайно*, Советская Россия получила централизованную “плановую” экономику того типа, который она использует с тех пор, и которую распространила на третью часть мира. Как всегда, Ленин думал полностью в терминах управления, а не производства. Он считал, что если иметь правильную систему контроля (при которой Политбюро принимает все ключевые решения), то результаты не заставят себя ждать. Он был полностью неосведомлен о том, как создается богатство. То, что он любил, были цифры: в течение всей своей жизни он питал постоянное влечение к сборникам отчетов. Иногда возникает подозрение, что в Ленине сидел бухгалтер по призванию, который рвался наружу, чтобы завалить мир бухгалтерскими книгами.

Облик советской экономики также определялся одним случайным фактором, который давал Ленину представление о практике. Это был германский механизм военного производства. Необходимо припомнить, что в период формирования ленинского государства в течение первых двенадцати месяцев Россия сначала была партнером в переговорах, а потом стала экономической марионеткой Германии. Как мы уже видели, до 1917 г. немцы воспользовались государственно-капиталистической моделью довоенной России и скрестили ее со своим государством, управляемым теперь военными. Они называли ее “военный социализм”. Он выглядел внушительно, со многих сторон действительно был внушительным и, вероятно, впечатлил Ленина. С того момента все его идеи о промышленности формировались под воздействием немецкой практики. Первый руководитель промышленностью при Ленине, бывший меньшевик Ларин, был также приверженцем германских методов, которые, разумеется, идеально подходили ленинским идеям о централизованном управлении. Он начал нанимать германских специалистов - это было еще одним примером особых отношений, которые развивались между антидемократическими элементами обеих стран. Когда другие большевики попытались возразить, Ленин ответил им статьей “О “левом” ребячестве и о мелкобуржуазности”

Итак, можно сказать, что человеком, который на самом деле вдохновлял советское экономическое планирование, был Людендорф. Его “военный-социализм” явно не гнушался варварства. В нем использовался рабский труд. В январе 1918 г. Людендорф разгромил забастовку 400 000 берлинских рабочих, мобилизовав десятки тысяч из них на фронт в “трудовые батальоны”. Многие из его методов позднее были обновлены и расширены нацистами. Трудно было придумать худшую модель рабочего государства. И все же, именно эти черты немецкого “военного социализма” более всего ценились Лениным. То, что немцы имели, и то, чего он хотел, была покорная рабочая сила. Он взялся заполучить ее.

Первая иллюзия, которую Ленин развеял, была о том, что рабочие Советы, захватившие фабрики, должны управлять ими. Его профсоюзный рупор Лозовский предупреждал: “Рабочие на каждом предприятии не должны оставаться с впечатлением, что предприятие им принадлежит” [136]. Такой опасности при управлении Ленина не было! “Таких нарушителей дисциплины, - говорил он, - надо расстреливать” [137]. До января 1918 г. большевистский режим захватил профсоюзы и ввел их в государственное управление. Они и без того были слабы. Сильным был только профсоюз трамвайных работников; он оказывал известное сопротивление и был окончательно разгромлен лишь в 1920-1921 г.г. Другие профсоюзные вожди получили должности, канцелярии, зарплаты и стали прирученными правительственными чиновниками. Как сказал Зиновьев, профсоюзы стали “органами социалистической власти” и “органами социалистического государства”, а для всех рабочих “членство в профсоюзе будет частью их долга перед государством”. Так всюду навязывалось членство в профсоюзах, а взамен этого профсоюзные чиновники (которые вскоре обязательно будут являться партийными членами, подчиняющимися партийной дисциплине) работали в тесном сотрудничестве с бюрократами из министерств и управляющими фабрик над “увеличением социалистического производства”. Одним словом, они стали фирменными профсоюзами самого низкого пошиба, а “фирмой” было государство. В этой корпоративной системе их основной задачей стала “трудовая дисциплина”, а сами они оказались в роли промышленной полиции [138].

Эта полицейщина была необходима, так как Ленин внедрял свои идеи о “всеобщей трудовой повинности” по аналогии с военной повинностью [139]. Седьмой съезд партии требовал “самых энергичных, беспощадно решительных, драконовских мер для повышения самодисциплины и дисциплины рабочих”. С апреля 1918 г. профсоюзы занялись работой по изданию “распоряжений” для “определения норм производительности”. Негодующие рабочие исключались из профсоюзов, теряя при этом работу и пайки в соответствии с ленинской сентенцией “Кто не работает, тот не ест!” [140]. Забастовки были объявлены вне закона. “В Советской России не может быть никаких забастовок, - говорил шеф профсоюзной конфедерации Томский в январе 1919 г., - давайте поставим над этим “и” точку” [141]. Забастовочные фонды были изъяты и переведены на поддержку забастовок в “буржуазных странах”. В июне 1919 г. в больших городах были введены “трудовые книжки” по подобию рабочих пропусков, выдаваемых туземцам разными колониальными правительствами. Примерно в то же время появились первые организованные трудовые лагеря: “недисциплинированные рабочие”, “хулиганы” и другие недовольные или незанятые люди могли быть высланы туда ЧК, революционными трибуналами или Наркомтрудом - органом, отвечавшим за всеобщую, трудовую мобилизацию. С января 1929 года каждого могли призвать на обязательный бесплатный труд: строительство дорог и зданий, перевозку и др.; как выразился один из представителей Наркомтруда: “Мы поставляли рабочую силу по плану, следовательно, не имели в виду индивидуальных особенностей или квалификации, или желания работника заниматься тем или иным делом” [142]. В провинции ЧК имела лагеря, управление которыми находилось в руках специального отдела Народного комиссариата внутренних дел (НКВД). Существовал и второй круг лагерей с более тяжелым режимом и “трудной и неприятной” работой (т.е. в Заполярье), предназначавшийся сначала только для контрреволюционеров, но вскоре заполненный обыкновенными рабочими [143].

Конец Гражданской войны не положил конца принудительному труду. Как и все ленинские “чрезвычайные” институции, он стал постоянным. И действительно, Третья армия на Урале вдруг превратилась в Первую революционную трудовую армию декретом от 15 января 1920 года, и большая часть ее бойцов уже никогда не увидела своих домов. Троцкий ликовал и называл это “милитаризацией рабочего класса”. Радек отрицал “буржуазный предрассудок о “свободе труда”. Девятый съезд партии в 1920 г. приказал заклеймить отстающих рабочих как “трудовых дезертиров” и наказывать их “заключением в концентрационный лагерь” [144]. Новое общество было окрещено великолепным ленинским новоязом: “Нам знаком рабский труд, - говорил Троцкий перед Третьим съездом профсоюзов, - нам знаком крепостной труд. Нам знаком принудительный, регламентированный труд в средневековых гильдиях, мы испытали на себе наемный платный труд, который буржуазия называет “свободным”. Сейчас мы идем вперед к другому виду труда, общественно регулируемому на основе экономического плана, обязательного для всей страны... Это является основой социализма”. Принудительный труд при капитализме, писал Бухарин, совершенно противоположен принудительному труду при диктатуре пролетариата: первый - это “обращение рабочего класса в рабство”, второй - “самоорганизация рабочего класса” [145]. Оба позднее будут убиты с помощью таких же словесных выкрутасов.

На самом деле, как мы увидели, рабочий класс самоорганизовывался с тревожной скоростью - назад, в деревню. Ленин, так же, как прежде цари и Керенский, должен был как-то вытянуть из крестьян продовольствие. Как это сделать: с помощью рынка или штыками? Сначала он попытался штыками. В 1917 г. он подстрекал крестьян взять себе землю. В 1918 году Ленин попытался отнять ее в пользу государства. Его закон “Об обобществлении земли” от 19 февраля 1918 г. говорил, что целью политики является “развитие коллективной системы земледелия” за “счет индивидуальных землевладений”, чтобы прийти к “социалистической экономике” [146]. Но на практике, как сказал один чиновник Наркомзема - государственного министерства сельского хозяйства, “земля просто была разграблена местными крестьянами”. Они получили 86 процентов конфискованных земель, но только 14 процентов пошли под новоорганизованные государственные хозяйства и коммуны. Поэтому к осенней уборке урожая в 1918 г. Ленин послал в деревни вооруженные отряды фабричных рабочих, чтобы изъять сколько возможно продовольствия, и пытался поощрить “комитеты бедноты” терроризировать так называемых “кулаков и богатых крестьян”, которые “накопили огромные количества денег” [147]. Позднее Ленин собрал эту силу в банды из двадцати пяти человек каждая, состоявшие из “рабочих и бедных крестьян”, которые получали часть любого собранного продовольствия. Но, говорил Цюрупа, комиссар по земледелию - сразу же по прибытии в деревню “они начинают открывать бутылки и напиваться”. Еще позднее Ленин изобрел новую категорию “середняка”, которую пытался противопоставить “кулакам”. Но так как эти классы существовали только в его сознании и не имели никакого отношения к настоящим крестьянам в реальных деревнях, эта тактика тоже не сработала.

К весне 1921 г., когда восстали кронштадтсасие матросы, вся экономическая политика Ленина, какой она была тогда, потерпела явный провал. Промышленность практически ничего не производила. В городах не было продовольствия. По собственному признанию Ленина “десятки и сотни тысяч демобилизованных солдат” стали бандитами[148]. Практически единственным, что было в изобилии, был бумажный рубль, который непрерывно поступал из печатного станка, и который тогда составлял менее одного процента стоимости ноября 1917 г. Некоторые большевики пытались выдать нужду за добродетель и хвастали, что инфляция, якобы, создана нарочно, для разгрома старого денежного режима. Кое-кто описывал печатные станки Монетного двора как “пулеметы Комиссариата финансов, поливающие огнем задницу буржуазной системы”. Зиновьев сказал немецким социал-демократам: “Мы идем к полной отмене денег”. В известном смысле, это было правдой: бумажные деньги никогда не смогли восстановить своего старого значения в Советском Союзе. Но ценой этого стал постоянный дефицит в магазинах.

Во всяком случае, крестьяне не хотели даже смотреть на рубли Ленина, и в мае 1921 г. он пошел на попятную. Ленин понял, что если не сможет доставить немного продовольствия в города, то его режим падет. Если ему иногда и не хватало настоящих экономических идей, то за словом он в карман не лез - теперь он выдумал фразу “Новая экономическая политика” (НЭП).

НЭП был, в сущности, капитуляцией перед крестьянством и возвращением назад к рыночной системе, основанной на натуральном обмене. Грабительские команды были отозваны, и крестьянам было разрешено обменивать продовольствие. Небольшим фабрикам и мастерским снова разрешалось производить вне государственного контроля товары, которые крестьяне могли брать в обмен на зерно. К несчастью, капитуляция большевиков запоздала, и не повлияла на сев в 1921 г.; засушливое лето привело к массовому голоду, первому в истории России, вызванному, в основном, политикой правительства. Он затронул, по словам Калинина, приблизительно 27 миллионов человек. Может быть, до трех миллионов умерло зимой 1921-1922 г.г. В отчаянии правительство обратилось к Американской администрации помощи Герберта Гувера. Впервые Россия, бывшая до тех пор одним из самых крупных экспортеров продовольствия в мире, была вынуждена просить американское капиталистическое сельское хозяйство спасти ее от катастрофических последствий своего эксперимента с коллективизмом. Через шестьдесят лет эта история повторится. Крестьяне свергли царя и сделали возможным ленинизм. Ленин был не в состоянии расплатиться с ними, как обещал. Они потребовали свою цену. Она выплачивается до сих пор [149].

Так закончился полным крахам первый большой эксперимент с тем, что сейчас модно называть социальной инженерией. Ленин называл его “поражением и отступлением для новой атаки” [150]. Но вскоре он умер, и “новая атака” против крестьян была поручена бюрократическому чудовищу, оставшемуся после него. Ленин верил в планирование, потому что оно было “научным”. Но он не знал, как его проводить. Он считал, что должен существовать какой-то волшебный фокус, который в его случае принял форму “электрификации”. Будучи, как всегда зачарован германским “усердием”, он был очень восхищен книгой “Государство будущего” Карла Баллада, вышедшей в 1919 г. Она вдохновила его лозунг: “Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны”. Все сделает электричество! Оно является последним словом современной науки! Оно преобразит упрямое русское земледелие. Гораздо лучше попытаться все электрифицировать, чем разрабатывать генеральный план, который есть не что иное, как “пустейшее говорение”, “скучнейшая схоластика”, “невежественное самомнение” [151]. Ленин мало интересовался Госпланом (1921), новым механизмом планирования, пока приоритет не был отдан электрификации. После этого в свои несколько последних активных недель Ленин был экзальтирован ею: он будет строить огромные электростанции! Так начался любопытный культ, сохранившийся в Советском Союзе и поныне, который превратил инженера-энергетика в самую ценную фигуру советского общества (после разработчика оружия). Ленинское наследие было солидно построенным полицейским государством, лежащим в экономических руинах. Но он отошел в вечность, мечтая об электричестве.

Сокровенные надежды Ленина о марксистских восстаниях в передовых индустриальных странах давно уже были похоронены. И как они могли бы победить? Сама ленинская революция стала возможной только благодаря огромному, недоразвитому, неориентированному и прагматическому движению крестьян, которое он не понимал и никогда не пытался анализировать. Его коллеги, марксистские революционеры индустриальной Европы, не имели такого шанса. Кроме того, до ноября 1918 г., когда в Центральной Европе назрели условия для революционных перемен, мрачный опыт ленинской социальной инженерии - экономический провал, голод, гражданская война и массовый террор - уже стал ужасным предупреждением и, не в последнюю очередь, более умеренным социалистам.

Экстремисты, действительно, попытались использовать свой шанс и сгорели в разожженном ими пожаре. Четвертого ноября 1918 г. германские солдаты и матросы захватили Киль и создали рабочие советы. Три дня спустя левый социалист Курт Эйзнер возглавил восстание гарнизона в Мюнхене и сверг баварское цравительство. Но социал-демократы, пришедшие к власти после бегства кайзера, не повторили ошибок Керенского. Их военный советник Густав Носке обратился к армии, обеспечившей ему Фрайкорпс из запасных офицеров и сержантов. Отказ ленинистов бороться за власть парламентарными средствами сыграл ему на руку. Шестого января берлинские ленинцы (которые называли себя спартакистами) захватили город. Носке штурмовал его с 2000 солдат, и через три дня захватил. Роза Люксембург и ее, друг Карл Либкнехт были убиты офицерами запаса, которые должны были доставить их в тюрьму. Эйзнер тоже был убит 21 февраля. Его последователи смогли заполучить только три места на выборах в Баварии. И когда, вопреки этому, 7 апреля они объявили Коммунистическую республику, она, продержалась менее месяца, и люди из Фрайкорпс без затруднений разгромили ее. Та же история произошла в Галле, Гамбурге, Бремене, Лейпциге, Тюрингии, Брунсвике. Коммунисты не смогли ни выиграть выборов, ни успешно использовать насилие [152].

Ветер перемен дул в совершенно другом направлении. Во второй половине 1919 г. в Европе появились новые виды “авангардной элиты”. Они тоже были социалистами. Часто Маркс оказывался в их пантеоне. Но они аппелировали к более широким кругам, чем абстрактный “пролетариат”, который все еще загадочно молчал, во всяком случае - как выборная или боевая сила, а их коллективным двигателем был не столько класс, сколько нация, даже раса. У них также имелась сильная общая боль: недовольство Версальским договором. В Австрии как одной из потерпевших стран они назывались Хаймверен (“Защитники дома). В Венгрии, потерпевшей более всех, карточная коммунистическая республика, объявленная ленинским учеником Бела Куном в марте 1919 г., не смогла улучшить настроение нации. В августе она рухнула в огне и крови, и дух ее наследницы все сильнее стал определяться антисемитским лидером Дьюлой Гёмбешом, называвшим себя национал-социалистом и страстно призывавшим к справедливости, мести и чистке “инородных элементов” [153]. В Турции, которая потеряла свою арабскую империю и, казалось, потеряет и свое западное побережье, Мустафа Кемаль Паша, будущий “Ататюрк” (Отец турков), тоже предлагал национал-социализм и уже доказал, что договоренность, достигнутая в Париже, не может быть применена на месте.

Италия, хотя и осталась в большом выигрыше, тоже была недовольна Версалем: она не получила Далматинское побережье. Одиннадцатого сентября поэт и герой войны Габриэле д'Аннунцио повел банду дезертиров на порт Фиуме. Это было наглым блефом, но Британия и Франция, ответственные за соблюдение договора, отступили, что стало зловещим предзнаменованием. Д'Аннунцио тахже был национал-социалистом.

В Милане Муссолини почуял этот новый ветер, и он ему понравился, так же, как за пять лет до этого он ощутил и одобрил дух военного возбуждения. Начало войны и его собственная решимость втянуть в нее Италию вывели его из официальной социалистической партии. Война сделала его национал-социалистом не просто в духе лево-романтической традиции Мадзини, а в завоевательной традиции древних римлян, в чьих fasces (связки, снопы), превращенных в эмблему радикалов во времена Французской революции, он нашел полезный символ (точно так же, как Ленин взял серп и молот у старых социал-демократов). Она заставила его возненавидеть Ленина за вывод России из войны, который угрожал благам, обещанным Италии в ее итоге. Он призывал японцев напасть на Россию с восклицанием “Awanti, il Mikado!”. Экономические неуспехи Ленина до 1919 г. заставили, его отказаться от непосредственной экспроприации промышленности. Теперь Муссолини хотел использовать и эксплуатировать, а не разрушать капитализм. Но его революция все равно должна была быть радикальной и основываться на предвоенном марксизме и синдикализме “авангардной элиты” (власти рабочих), что до самой смерти оставалось важным элементом его политики. Многие молодые бывшие итальянские социалисты разделяли его радикализм, отбросив интернационализм [154]. Интернационализм не сработал ни в 1914 г., когда он не смог остановить войну, ни в 1917 г., когда не смог откликнуться на ленинский призыв к мировой революции. Но желание построить новую экономическую Утопию осталось.

Двадцать третьего марта 1919 г. Муссолини и его товарищи основали новую партию. В ее программу вошли частичная конфискация финансового капитала, контроль над остальной экономикой с помощью корпоративных экономических советов, конфискация церковных земель и аграрная реформа, а также упразднение монархии и сената. Составляя этот список. Муссолини часто приводил как пример Курта Эйзнера [155]. Баварские боевые отряды Эйзнера, подражание ленинским “мужчинам в черных куртках”, вдохновляли Fasci di Combattimentо (“связка для удара”) Муссолини [156]. Действительно, он никогда не оставлял своей склонности к насильственным действиям, которую разделял с Лениным. Перефразируя Маркса, он дал обет “делать историю, а не объяснять ее”. Другой его любимой цитатой было “Vivre, се n'est pas calculer, c'est agir” (“Жизнь это не расчет, а действие”) [157]. Его словарь очень напоминал ленинский и был наполнен военной образностью и силовыми глаголами. Так же, как и Ленин, он торопился продвинуть историю вперед (“velocizzare l'Italiа” – ускорить Италию), как выражались футуристы типа Маринетти. И на самом деле он излучал нетерпение, яростно смотрел на часы, с гневом обращался к виновным за опоздание [158].

И все же Муссолини менялся. Его тощий и голодный вид ушел в прошлое вместе с шевелюрой. На его плешивой голове появилась огромная киста, а на выступавшем мясистом подбородке - темная овальная родинка. Его зубы имели цвет старой слоновой кости и были редкими, что считалось в Италии несущим удачу. Он был красивым, сильным, настроенным на сексуальные подвиги, которые обеспечили ему 169 любовниц [159]. Муссолини был тщеславным и честолюбивым. Он жаждал власти, причем немедленно. Успех д'Аннунцио убедил его, что радикализма и даже радикального национализма уже недостаточно. Чтобы фашизм победил, ему требовалось привлечь поэзию, драматургию, таинства.

Итальянские марксисты всегда были недовольны Марксом за его недостаточное понимание человеческой сущности. Он пренебрегал силой мифа, особенно национального мифа. Теперь, когда Фрейд показал, причем научно, мощь темных скрытых сил, движущих индивидом, то не настало ли время проверить их влияние на массы? Д'Аннунцио писал об “ужасающих энергиях, о чувстве власти, об инстинкте борьбы и господстве, изобилии продуктивных и плодотворных сил, обо всех добродетелях Дионисиевого человека - победителя, разрушителя, созидателя” [160]. Италия всегда имела достаточно поэтичных мифов. Существовал очень популярный националистический миф девятнадцатого века о Гарибальди и Мадзини, реалполитический миф о Макиавелли (еще один автор, любимый Муссолини) и еще более старый миф о Риме и его империи, ожидающий пробуждения от долгого сна и отправления в поход с новыми легионами. Над всем этим стоял новый футуристический миф, который вдохновлял у Муссолини мечту о социалистической Италии, не столь уж отличавшуюся от ленинской электрифицированной России, в которой “жизнь будет более интенсивной и неистовой, управляемой ритмом машины”. Муссолини смешал вместе все эти взрывоопасные элементы, чтобы получить свое густое фашистское варево, приправив все возбуждающей каплей насилия: “Нет жизни без пролития крови”, - говорил он [161].

Но чьей крови? Муссолини был сложной и во многих отношениях противоречивой фигурой. В отличие от Ленина он редко причинял зло по собственной инициативе, его почти всегда приходилось соблазнять на это до тех пор, пока долгие годы властвования и ласкательства почти полностью атрофировали его моральные чувства. Он был неспособен преднамеренно пойти по пути ничем не мотивированного насилия. В 1919-1920 г.г. Муссолини отчаянно искал вдохновения для борьбы. О фашизме он без надежды говорил, как об “убежище всех еретиков, церкви для любой ереси” [162]. И тогда, прибегнув к насилию, социалисты дали ему то, чего он хотел.

Их наставником был молодой худощавый марксист, Антонио Грамши, происходивший из той же интеллектуальной традиции, что и Муссолини: марксизм, Сорель, синдикализм, отрицание исторического детерминизма, акцент на волюнтаризм, необходимость подталкивания истории с акцентом на борьбе, насилии и мифах, а также прагматизм Макиавелли [163]. Однако у Грамши, который был гораздо оригинальнее Муссолини, отсутствовали его апломб и самоуверенность. Грамши родился в Сардинии, в безнадежно бедной семье. Его отец попал в тюрьму, и Грамши, уже больной костным туберкулезом, начал работать по десять часов в день с одиннадцатилетнего возраста. Он был потрясен, когда его будущая жена влюбилась. в него и написал ей несхолько изумительных любовных писем. Он не видел себя в роли вождя, поэтому взял у Макиавелли не идею об единоличном правителе, каким был Муссолини, а о коллективном: “Современный правитель, принц-миф, не может быть реальной личностью, конкретным лицом: это может быть только организация”.

Таким образом, Грамши придерживался синдикализма, в то время, как Муссолини обратился к романтизму и драме. Грамши проповедовал и захват фабрик. В 1920 г. социалисты начали следовать его совету, и вскоре красное знамя развевалось над цехами и канцеляриями, разбросанными по всей стране. Не было определенной попытки захвата государства. В сущности, социалисты были разделены по вопросу о тактике, и в январе 1921 года они раскололись; при этом Коммунистическая партия (ИКП) постепенно уходила влево. Захватом они не добились ничего, кроме испуга среднего класса. Энрико Малатеста предупреждал умеренных: “Если мы не пойдем до конца, то заплатим кровавыми слезами за страх, который мы сейчас наводим на буржуазию” [164]. Особого насилия не было, но его было достаточно, чтобы дать Муссолини оправдание самому его использовать [165]. Как и в Германии, социалисты сделали роковую ошибку, вообще прибегая к нему. Муссолини хвастался, что фашистский леопард легко мог расправиться с “ленивой скотиной” социалистических масс [166].

Фашистские “отряды действия” формировались в основном, из офицеров запаса, но в них непрерывно вступали и студенты, и учащиеся, ушедшие из школ. Они были гораздо дисциплинированнее и последовательнее социалистов, а свои акции координировали по телефону. Они часто пользовались пассивной и даже активной поддержкой местных властей и карабинеров, практикой которых было сначала обыскать какой-нибудь социалистический “Народный дом” на предмет оружия, а потом пустить туда фашистские отряды для его поджога. Социалисты утверждали, что фашисты были классовой партией, а их террор - Jacguerie borghes (буржуазной Жакерией). Но это не так; были и тысячи фашистов из рабочего класса, особенно в таких районах, как Триест, где присовокуплялся расовый элемент (социалистами там были в основном словенцы).

Сначала фашизм получил массовую поддержку именно в таких периферийных областях, а после этого распространился и во-внутрь к Болонье, долине реки По и в районе Венеции. Муссолини, всегда чувствительный по отношению к людям, рано понял, что Италия была суммой совершенно различных городов, и что к каждому надо подбирать ключи. При продвижении вглубь стали преобладать элементы среднего класса. Фашизм начинал сильно привлекать зажиточную молодежь. Одним из важнейших и опаснейших пополнений был Итало Бальбо, который в двадцатипятилетнем возрасте преподнес Муссолини свой родной город Феррару, и вскоре стал шефом фашистской милиции и наиболее жестоким и исполнительным из кондотьеров (полководцев) [167]. В 1921 г. он, подобно одному из Борджиа, прошел через Центральную Италию, оставляя после себя дымящиеся руины профсоюзных центров и дороги, усеянные трупами. Именно Бальбо первым напугал bien-pensant (здравомыслящую) Италию до такой степени, что она поверила в непреодолимую силу фашистов.

Он испугал даже Муссолини, который всегда ненавидел насилие в больших масштабах, особенно насилие ради самого насилия, и писал и высказывался против него [168]. Но распространение фашизма, помогшее ему попасть в парламент в мае 1921 г., поставило его и других бывших социалистов в положение меньшинства внутри самого движения. На Римском съезде фашистов в том же году он был вынужден пойти на компромисс. Чтобы стать Дуче, он согласился с насилием, и 1922 г. стал годом фашистского террора. В сущности, власти закрывали глаза на то, что частная партийная армия начала захват страны изнутри. Город за городом они захватывали муниципалитеты, социалистические советы свергали силой, а местных префектов, пытавшихся использовать полицию для оказания сопротивления фашистскому беззаконию, увольняли. Парламентаристы не смогли достигнуть согласия об образовании сильного правительства во главе с Джолитти, которое могло бы вышвырнуть Муссолини (с государством Дуче не стал бы бороться), так как Ватикан помешал партиям, подверженным влиянию церкви, составить коалицию с умеренными социалистами. Новая коммунистическая партия (как позднее и в Германии), в сущности, сама надеялась на фашистский режим, который, по ее представлениям, вызовет марксистскую революцию [169]. Когда Бальбо в июле 1922 г. захватил Равенну, социалисты ответили призывом к генеральной стачке, которая оказалась катастрофическим провалом.

Война и победа в ней скорее разъединили, чем объединили Италию. Парламентарный режим был невероятно коррумпирован. Монархию не любили. Государство было на ножах с церковью с 1871 г., и его обличали со всех амвонов в воскресные дни. Государственные службы распадались. Существовал настоящий страх красного террора, так как католические газеты были полны описаниями жестокостей Ленина и голода в России.

Имя Муссолини не связывалось непосредственно с насилием. Как раз наоборот, именно в нем видели человека, который его остановит. Он стал чудесным публичным оратором. Он научился у д'Аннунцио умению вести опереточный диалог с толпой (“А chi l'Italia?А noi!” - Кто за Италию – тот с нами!). Но Муссолини не был просто демагогом. Его речи были специализированы на широкоохватывающих философских размышлениях, которые нравились итальянцам. Либералы от Бенедетто Кроче и ниже посещали его митинги. К началу осени 1922 г. его риторика приобрела доверительное и государственное звучание. Теперь у него имелись тайные контакты с дворцом, Ватиканом, армией, полицией и большим бизнесом. Все они хотели понять, чего он добивается. В Удине, в последней из произносимых по всей стране речей он сказал им: “Наша программа проста: мы хотим управлять Италией” [170]. И он будет так управлять Италией, как ею не управляли со времен Рима: твердо, беспристрастно, справедливо, честно и, прежде всего, эффективно.

Шестнадцатого октября 1922 г. Муссолини решил ускорить события, считая, что если будет ждать, то Джолитти, единственный, кого он боялся, украдет его роль. Он назначил на конец месяца поход на Рим четырьмя дивизиями, общей численностью в 40 000 чернорубашечников. Многие армейские и полицейские начальники согласились не стрелять в них, и его газета “Иль Попполо д'Италия” подняла лозунг: “Серозеленые братаются с Черными рубашками!” До конца своей жизни Муссолини сохранил способность неуклюже колебаться между величием и фарсом. Но тогда, вечером 28 октября, его плохо вооруженная, плохо одетая и голодная армия остановилась недалеко от Рима под проливным дождем и представляла собой довольно жалкое зрелище. Правительство, хотя и слабое, имело в Риме 28-тысячный гарнизон с надежным командиром и пошло на объявление чрезвычайного положения. Но Рим был полон слухов и неверной информации. Юному королю Виктору-Эммануилу, скрывающемуся во дворце Квиринале, сказали, что против шести тысяч плохо обученных солдат стоит орда из 100 000 готовых на все фашистов. Он впал в панику и отказался подписать указ, который пришлось сорвать со стен, где он только что был расклеен. В этот момент правительство пало духом.

Муссолини разыграл свои карты достаточно умело для нетерпеливого человека. Когда адъютант короля генерал Читтадини позвонил ему по телефону в Милан и предложил ему место в одном из новых министерств, то он просто положил трубку. На следующий день, 29 октября, он снисходительно согласился образовать свое правительство при условии, что телефонное приглашение будет подтверждено телеграммой. Телеграмма пришла вовремя, и в тот же вечер он отправился на Миланский вокзал парадно одетый, в черной рубашке, чтобы сесть в спальный вагон на Рим. Получилось так, что супруга британского посла, леди Сибил Грэм, тоже находилась в поезде. Она увидела Муссолини, который в окружении чиновников, нетерпеливо смотря часы, гневно обратился к начальнику вокзала. “Я хочу, чтобы поезд отошел вовремя, - сказал он. - С этого момента все должно работать идеально” [171]. Так родились режим и легенда.

В последнее десятилетие своей жизни Муссолини становился все более трагической и даже гротескной фигурой. Оглядываясь, трудно понять, как с конца 1922 года до середины 30-х годов он казался значительной фигурой на европейской шахматной доске. Придя к власти, он не повторил ни одной из явных ошибок Ленина. Он не создал тайной полиции и не разогнал парламент. Печать осталась свободной, а оппозиционные лидеры - на воле. Произошло несколько убийств, но меньше, чем до переворота. Государственным органом стал Великий совет фашистов, а чернорубашечники получили легальность, придавая устрашающую атмосферу выборам в апреле 1924 г., когда фашисты получили большинство. Но Муссолини надо рассматривать, скорее, как национального, а не партийного вождя. Он говорил, что управляет как путем согласия, так и силой [172]. Вероятно, у него была не столько воля к власти, сколько воля к высокому посту. Он хотел остаться на нем и приобрести респектабельность, хотел, чтобы его любили.

В 1924 г. убийство Джакомо Матеотти - самого энергичного из оппозиционных депутатов, положило конец этим иллюзиям. Все считали, что Муссолини несет за это ответственность. Депутатов убивали и раньше, но было странным, что именно это преступление пробудило такой гнев в Италии и возмущение за границей. Оно нанесло Муссолини много вреда, подчас с длительными последствиями, и стало для него своего рода Рубиконом, отрезав все связи с социалистами и либералами, и бросив его в руки собственных экстремистов. С очень характерной смесью грубости и фатального отчаяния он объявил о начале фашизма в своей пресловутой речи 3 января 1925 г. Были запрещены оппозиционные газеты. Оппозиционные лидеры - заточены на одном острове. Как выражался Муссолини, оппозиция против монолитной нации становится излишней, так как он может найти любую оппозицию, какая ему нужна, внутри самого себя и в сопротивлении объективных сил - пример словесной софистики, которой даже Ленин мог бы позавидовать [174]. Он высказал звонкую тоталитарную формулу, часто цитируемую, почитаемую и критикуемую и тогда и в будущем: “Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства”. Была разработана целая серия “фашистских законов”, некоторые были конституционными, некоторые - наказательиыми, некоторые - позитивными, а последними были Leggi di Riforma Sociale (Законы о социальной реформе), претендовавшими на создание корпоративного государства.

Однако, около итальянского фашизма всегда витал некий туман. Его институции, такие, как Трудовая хартия, Национальный совет корпораций и Палата фашей и корпораций, кажется, никогда не получали достаточно власти над настоящей Италией. Муссолини хвастался: “Мы контролируем политические силы, мы контролируем моральные силы, мы контролируем экономические силы. Таким образом, мы находимся в центре корпоративного фашистского государства” [175]. Но это было государство, построенное скорее на словах, чем на деле. В конце концов, если тоталитарная позиция Муссолини отражала действительность, то как получилось, что он смог прийти к согласию с церковью (которая была наверняка “вне государства”), и даже подписать конкордат с Ватиканом - то, чего не смог добиться никто из его парламентарных предшественников? Как-то он дал фашизму следующее определение: “организованная, концентрированная, авторитарная демократия на национальной основе” [176]. Да, но на что вся эта власть? Чувствуется, что Муссолини был фашистом поневоле, так как внутри себя он оставался марксистом, хотя и еретическим; для него “революция” без широкомасштабной экспроприации была бессмысленной - но этого не желали большинство его последователей и коллег. Так фашистская Утопия норовила скрыться за углом, оставляя только деспотизм. Только в 1943 г., непосредственно перед разгромом, в статье “Критика фашизма” молодой воинствующий Вито Панунцио заявил, что режим все еще может победить при условии, что наконец, будет осуществлена “фашистская революция”[177]. К этому времени Муссолини как бы играл роль диктатора более двух десятилетий.

Но если сам Муссолини не практиковал фашизм и даже не мог его определить с достаточной точностью, то и для его оппонентов, особенно марксистов, фашизм был в не меньшей степени загадочным. Утонченные англо-саксонские либералы могли бы исчерпывающе ответить на этот вопрос, назвав фашизм новым видом балаганной диктатуры, менее кровожадной, чем, ленинизм, и более безопасной для собственности. Но для марксистов вопрос стоял гораздо серьезнее. К середине 20-х годов фашистские движения существовали по всей Европе. А общим для всех был антикоммунизм самого активного толка. Они боролись с революцией революционными средствами и встречали коммунистов на улицах их собственным оружием. Еще в 1923 г. болгарский сельский режим Александра Стамболийского, который следовал “земледельческому коммунизму” был свергнут фашистским путчем. Коминтерн - новое международное бюро, созданное советским правительством, чтобы распространять и координировать коммунистические действия, призвал “рабочих всего мира” протестовать против “Победившей фашистской клики”, таким образом впервые признавая фашизм как международное явление.

Но чем точно он был? У Маркса о нем нет ничего конкретного. Он развился слишком поздно, чтобы Ленин мог описать его в ходе своей истории. Немыслимо, чтобы его признали тем, чем он был в действительности - марксистской ересью и даже модификацией самой ленинской ереси. Вместо этого необходимо было считаться с марксистско-ленинской историографией и поэтому он должен был быть показан не как знамение будущего, а как порочное отродье умирающей буржуазной эры. Так, после долгих размышлений, в 1933 г. было дано официальное советское определение: фашизм - это “неприкрытая террористическая диктатура самых реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитала” [178]. Эта явная глупость была необходимой, так как “научный” марксизм оказался не в состоянии предвидеть наиболее примечательное политическое явление между двумя войнами.

В то время Италия Муссолини уже была эмпирическим фактом, так же, как и Россия Ленина, приглашая мир изучать его с целью подражания, а скорее для того, чтобы избежать его. Историк современности постоянно открывает все более ускоренное взаимодействие политических событий, разделенных большими расстояниями. Как будто развитие радио, международных телефонных сообщений, массовой печати и быстрых средств передвижения создали новое понятие социального и политического холизма*, отвечающего новым научным представлениям о Вселенной и материи.

Согласно принципу Маха, сформулированному еще на рубеже веков, а впоследствии переформулированному как часть космологии Эпштейна, не только Вселенная как единое целое влияет на местные земные события, но и местные события оказывают, может быть, совсем незначительное влияние на всю Вселенную. Квантовая механика, развившаяся в 20-е годы показала, что тот же принцип действителен и на уровне микровеличин. Не существует независимых единиц, живущих обособлено от остальной Вселенной[179]. “Блестящая изоляция” уже не может быть использована в качестве принципа государственной политики, что негласно признали даже Соединенные штаты в 1917 г. Многие приветствовали такое развитие и видели в Лиге наций ответ на то, что они ощущали как желанный новый фактор жизни. Но последствия глобального политического холизма внушают страх и, в то же время, вдохновляют. Тут уместно сравнение с болезнью. “Черная смерть” (эпидемия чумы) в середине четырнадцатого века ходила по миру в продолжении более пятидесяти лет, но существовали такие места, где она вообще не появлялась. Эпидемия гриппа 1918 г. охватила весь мир всего за неделю и проникла повсюду. Вирус насилия, террора и тоталитаризма мог оказаться таким же быстрым и вездесущим. Он крепко внедрился в России. Теперь он появился в Италии.

Если Линкольн Стеффенс сумел открыть “работающее будущее” даже в ленинской Москве, то что же тогда можно было обнаружить в тоталитарном Риме? Муссолини не мог или не хотел придумывать новую фашистскую цивилизацию из туманных словесных формул. Но то, что он любил делать, чувствовал, что способен делать, и, действительно, что ему удавалось - это крупные строительные проекты. Он занялся малярией, бывшей тогда абсолютно истощительной напастью в Центральной и Южной Италии [180]. Осушение болот реки По стало значительным практическим достижением, а также символом фашистской энергии. Муссолини помог Бальбо, страстному авиатору, создать крупную авиационную промышленность, которая завоевала много международных наград. Другой фашистский босс, венецианский финансист Джузеппе Вольпи, создал грандиозную индустриальную зону на материке в Мугерре и Местре. Он же, как министр финансов вновь укрепил лиру, ставшую относительно сильной валютой [181]. Железные дороги, почтовые и телефонные службы значительно улучшили свою деятельность. Стачки прекратились. Коррупция, однако, оставалась, а, может быть, и усиливалась. Но она не была настолько явной и заметной. Мафия в Сицилии не была уничтожена, но, практически, была вынуждена уйти в подполье. И самое важное - на улицах не было больше насилия. Некоторые из этих достижений имели чисто внешний эффект, а другие были вредными в перспективе. Но взятые вместе, они выглядели для иностранцев, туристов, а также для многих итальянцев внушительными. В Италии не родилось никакой Утопии, но контраст с голодной, терроризированной Россией был поразительным. Всем, находившимся севернее Альп и отрицавшим одновременно и большевизм Востока и либерализм Запада, казалось, что итальянское возрождение предлагает третий путь.